Валентин Катаев - Почти дневник (Статьи, очерки)

Пока Виленский рассказывал, нас окружили.

Против нас сидел молодой человек в кепке, с несколько полным и сонным лицом. Он положил локти на колени и чересчур близко и внимательно всматривался в мое лицо. Он долго-долго смотрел и наконец, как бы собирая всю волю и умственные способности, выговорил:

- У вас интересное для рисования лицо. Очень острые углы. Вас можно очень похоже нарисовать.

- Это художник, - сказал Виленский, - он очень похоже рисует портреты, замечательный талант.

- Я вас могу нарисовать, - сказал, медленно собираясь с мыслями, художник. - У вас острое лицо. Я могу вас похоже нарисовать.

Я обещал приехать и позировать. Он сказал серьезно:

- Очень вам благодарен. Я вас могу похоже нарисовать. А вы кто будете?

Я сказал. Он серьезно помолчал и потом раздельно произнес, не торопясь:

- Я вас могу очень похоже нарисовать, товарищ корреспондент, приезжайте к нам.

- Непременно.

Художник долго собирался с мыслями, потом сказал Виленскому, сонно улыбаясь и с большим трудом подбирая и складывая слова:

- Шпрехен зи дейч, геноссе доктор?*

______________

* Говорите вы по-немецки, товарищ доктор?

- Я, эйн бисхен*, - серьезно ответил Виленский.

______________

* Да, немного.

Художник задумался, сидел понуро, затем продолжал так же трудно:

- Вифиль габен зи фамилие?*

______________

* Сколько у вас членов семьи?

Доктор внимательно вслушался, не понял и попросил повторить.

- Ви-филь габен зи фа-ми-лие? - повторил сонно и раздельно художник.

- Ах, понимаю, - сказал доктор. - Их габе дрей персон мит мир, айн фрау унд айн кинд*.

______________

* Со мной трое, жена и ребенок.

Художник важно кивнул головой.

- Их ферштее, - сказал он, - жена и ребенок. Зер гут*.

______________

* Я понимаю... Очень хорошо.

Он опять уронил голову на руки и задумался. Со всех сторон на него смотрели с уважением больные. Художник обратился ко мне:

- Шпрехен зи дейч?*

______________

* Говорите ли вы по-немецки?

- Бисхен*.

______________

* Немного.

Он с удовлетворением кивнул головой и стал рыться по карманам. Он достал измятую пачку папирос "Бокс" и протянул мне:

- Волен зи айн сигаретт?*

______________

* Хотите папиросу?

Я взял тоненькую, полувысыпавшуюся папироску.

- Данке зер*.

______________

* Большое спасибо.

Он ласково и серьезно подал мне огня:

- Раухен битте. Их габе нох филь сигареттен*.

______________

* Курите, пожалуйста. У меня еще много папирос.

- Данке шен*.

______________

* Благодарю вас.

Художник с самодовольной скромностью огляделся вокруг.

- Откуда вы знаете немецкий язык? - спросил я.

Он, очевидно, ждал этого вопроса.

- Я учил его в школе. Теперь почти все забыл. Я был очень болен, я все забыл.

- У него сонная болезнь, - пояснил доктор.

Художник поправил:

- Энцефалит. У меня был энцефалит. Я почти все забыл. Теперь энцефалит прошел, но отразился на мозгу. Мне трудно вспомнить. Я все забываю. Раухен битте нох айн сигареттен*.

______________

* Выкурите, пожалуйста, еще одну папиросу.

Ему, видимо, доставляло громадное наслаждение вспоминать и складывать забытые, растерянные немецкие слова.

- Это неизлечимая болезнь, - со вздохом сказал он. - Последствия ее неизлечимы.

- Ну, ничего, подождите, - сказал я в утешение. - Может быть, ученые откроют возбудитель энцефалита, и тогда будет прививка, и вас вылечат.

- Все равно уж поздно. Болезнь прошла. Это последствия. Это уже не вылечат.

И он скорбно опустил голову.

Усаживая меня на лавку, доктор Виленский заботливо разостлал две газеты, чтоб было чисто. Он тоже усиленно приглашал меня приехать. Это от Зацеп совсем недалеко.

- Вы мне дайте телеграмму, я вам вышлю на станцию Ульяновку лошадей, а там всего пятнадцать километров...

Я сердечно простился с доктором Виленским. Он услужливо донес до площадки мои вещи. Я сошел с поезда. Меня встретили Розанов, Костин и Зоя Васильевна. Розанов был в белой рубахе и соломенном бриле. Я заметил, что у него за эти дни сильно загорело лицо...

Я вернулся в политотдел, как в свою семью.

Вот я опять в Зацепах, в МТС, в "своей" комнате с букетом на столе. Я чувствую себя так, как себя всегда чувствует человек, уезжавший на некоторое время и опять возвратившийся. Люди вокруг продолжают жить интересами, смысл которых пока непонятен. Я еще не в курсе дела, передо мной вьются хвосты, кончики каких-то интересов.

Я понимаю из разговоров, что началась косовица, что во многих местах молотят, но не могу еще понять, почему у всех нервное состояние, почему кого-то надо взгреть, поощрить, почему все время взволнованно выезжают со двора. Что-то происходит вокруг, но что - мне пока неизвестно.

На дворе перемены.

Дом, который строили и рассчитывали вывести в два этажа, теперь решили строить в один этаж. Его уже подвели под крышу и делают стропила.

По двору прошел человек, которого я совсем забыл, но вдруг, увидев его в белой рубахе и восьмирублевой деревенской панаме, с пергаментным, малярийным лицом, с длинной, прямой трубкой в оскаленных зубах, вспомнил. Он шел, выставляя вперед острые колени. Агроном!

Потом я видел, как он накачивает шину велосипеда, прислоненного к заборчику.

Машин за сараями не видно, они все отправлены в поле. Но двигатель стучит по-прежнему.

Трава во дворе разрослась, но уже нет того мягкого, красивого цвета. Она жестка, суха. Кусты бурьяна, будяков, полыни. Жарко. Дождей нет и следа.

Настоящие жаркие летние дни.

Мы отвезли Хоменко в Синельниково. Был второй час ночи. Поехали обратно. А шофер должен был вернуться опять в Синельниково и подать Хоменко машину в пять часов утра. Когда он спит?

Разговор с Розановым на обратном пути, когда шофер гнал тарахтящую в темноте машину полным ходом, километров по восемьдесят в час, по незнакомой для меня и потому страшной дороге.

Я:

- А ты не чересчур, Тарас Михайлович?

Он:

- Что чересчур?

- Не чересчур резко? Тебе не кажется, что нужно немножко погибче, потактичнее?

- Ты, Валентин Петрович, вот что... Если не понимаешь, то не спрашивай... Подумай сначала хорошенько. У нас не парламент. Чего я буду миндальничать? Коммунисты не должны между собою заниматься вежливостью. Нужно крепко ударить по "сырым" настроениям. Я человек военный.

Мы разговорились о перспективах дальнейшей реконструкции сельского хозяйства, об уничтожении противоречий между городом и деревней, о будущем Советского Союза, о мировой революции.

Он весьма начитан в области марксизма и неплохой диалектик, смелый. Он сказал:

- Знаешь, я только сейчас начинаю привыкать к своей новой работе. Я столько лет работал в Красной Армии! Я мечтал сделаться комиссаром, командиром полка. Я кончил Толмачевку и уже получил назначение, как вдруг бац! - демобилизация. Поедешь начальником политотдела! Ты знаешь, Валентин Петрович, я человек на слезы крепкий. Но тут, как стал прощаться с ребятами... А сейчас уже привык к деревне. Если бы меня отсюда перебросили, тоже бы, наверное, пустил слезу. Очень втянулся. Захватывающая работа. В полку тоже захватывает. Но здесь шире. Перспективы какие! Жизнь ломается.