Джон Рональд Руэл Толкиен - Письма

Обе стороны пользуются главным образом «обыкновенными» средствами. Враг или те, кто ему уподобились, выбирают «технику» — с целями губительными и вредоносными, — поскольку «чародеи», привыкшие пускать в ход магию главным образом ради утверждения собственной власти, именно так и поступят (и поступают!). Ключевой мотив для Использования магии — не вдаваясь в философские рассуждения касательно того, как она сработает, — это непосредственность воздействия: быстрота, сокращение затрачиваемых усилий, а также сведение к минимуму (или к нулю) разрыва между представлением или желанием и результатом или эффектом. Но магией не всегда разживешься, и в любом случае, если в вашем распоряжении множество рабов или машин (что на поверку зачастую то же самое), при помощи таких средств можно также быстро или достаточно быстро сокрушить горы, свести под корень леса или выстроить пирамиды. Разумеется, тогда вступает в действие еще один фактор, фактор морали или патологии: тираны уже не видят цели, становятся жестоки, теперь им просто нравится крушить, причинять вред и осквернять само по себе. Вне всякого сомнения, возможно было бы оправдать введение беднягой Лото более производительных мельниц; но не то, как Шарки и Сэндимен ими воспользовались.

Как бы то ни было, характерная особенность использования «магии» в моей истории состоит в том, что ни через «знание», ни через заклинания к ней не приходят; это — врожденная способность, и люди как таковые ею не владеют и обрести ее не в состоянии. «Целительский дар» Арагорна можно рассматривать как «магический», или по крайней мере как сочетание магии, фармацевтики и «гипнотических» приемов. Но о нем (в теории) сообщают хоббиты, с наукой и философией почти незнакомые; в то время как А. — не просто «человек», но через многие поколения — один из «детей Лутиэн» [2].

1. Греческое слово γοητει’α( γóηςчародей); английская форма «goety» в «Оксфордском словаре английского языка» определяется как «чародейство или магия, творимые посредством заклинаний и призывания злых духов; некромантия».

2. Сбоку от заключительного абзаца Толкин написал: «Но нуменорцы использовали «заклятья» при ковке мечей?»

[Ответ на новые комментарии к «Властелину Колец».]

4 ноября 1954

Сэндфилд-Роуд 76, Хедингтон, Оксфорд

Дорогой мой Роб!

Ужасно любезно с твоей стороны написать такое длинное письмо, да еще боюсь, что изнывая от усталости. Отвечаю тотчас же, поскольку преисполнен благодарности и поскольку только так письма у меня без ответа не остаются, и еще главным образом потому, что пакет от тебя пришел как раз тогда, когда я покончил с «домашней работой» — разобрался с протоколами и резолюциями долгого и многословного вчерашнего заседания колледжа (ни одного злоумышленника; всего лишь 24 человека, проявлявших обычную человеческую бестолковость. Я ощущал себя вроде как наблюдателем на заседании хоббитских старейшин, собравшихся, дабы проконсультировать мэра по поводу последовательности и выбора блюд на ширском банкете), — и у меня оказалось свободных полчаса до того, как спускаться вниз по холму /*Хедингтон в сравнении с центром Оксфорда расположен на возвышенности.*/ на совещание с секретарем колледжа. Вот такого рода фраза удается мне легко и непринужденно.....

Нет, «Смеагол», конечно же, с самого начала полностью продуман не был, но, сдается мне, характер его уже подразумевался и нуждался лишь в проработке. Что до Гандальва: конечно же, покритиковать вовсе не означает примкнуть к П. Г. [1]! Да я бы и сам наговорил бы замечаний куда более уничижительных! Полагаю, в любом крупномасштабном произведении найдутся недочеты; особенно же в тех литературных формах, что основаны на материале более раннем и используют его по-новому: вот взять, например, Гомера, или «Беовульфа», или Вергилия, или греческую и шекспировскую трагедию! В этот класс — как представитель класса, не как конкурент! — «Властелин Колец» как раз и попадает, при том, что основан всего лишь на первых черновиках самого автора! Я полагаю, возвращение Гандальва и в самом деле представлено не лучшим образом; и еще один критик, столь же подпавший под очарование книги, как и вы, как ни странно, использует то же самое выражение: «надувательство». Отчасти причиной тому — вездесущие требования повествовательной техники. Гандальву полагается вернуться в такой-то момент, и здесь же следует объяснить, каким образом он выжил, во всех допустимых подробностях, — но сюжет развивается стремительно, невозможно тормозить повествование ради пространных рассуждений, задействующих весь «мифологический» фон. И так-то без небольшой задержки не обойтись; хотя рассказ Г. о себе я безжалостно урезал. Возможно, мне следовало бы слегка прояснить дальнейшие замечания в т. II (и т. III), относящиеся к Г. или вложенные в его уста, но я умышленно сводил все аллюзии на высшие материи к всего лишь намекам, заметить которые способны лишь самые внимательные, либо оставлял их в виде символов, вовсе никак не объясненных. Так что Господь и «ангелические» боги, Владыки или Власти Запада, лишь едва-едва проглядывают в таких местах, как, скажем, разговор Гандальва с Фродо: «за всем этим действует некая иная сила — превыше любых замыслов создателя Кольца»; или в нуменорской молитве Фарамира за трапезой.

Гандальв действительно «умер» и был преображен: и это кажется мне единственным настоящим надувательством — изобразить то, что может быть названо «смертью», как если бы оно не имело ни малейшего значения. «Я — Г. Белый , возвратившийся из пределов смерти». Возможно, ему скорее следовало сказать Змиеусту: «Я не для того прошел сквозь смерть ( не «огонь и воду»), чтобы перебрасываться лукавыми словесами со слугой». И так далее. Я мог бы добавить еще многое, да только оно посодействует лишь разъяснению (возможно, занудному) «мифологических» идей, существующих в моем сознании; боюсь, оно не устранит того факта, что возвращение Г., так, как оно представлено в этой книге, — «недочет», который я вполне сознаю и, возможно, не исправил лишь потому, что недостаточно постарался. Но Г., конечно же, вовсе не принадлежит к людскому роду (он — не человек и не хоббит). И, разумеется, в современном языке не найдется термина для описания того, что же он на самом деле такое. Я бы дерзнул сказать, что он — воплощенный «ангел»: в прямом смысле слова γγελος[2], строго говоря: то есть один из истари , магов, «тех, кто знает», посланец от Владык Запада, отправленный в Средиземье, когда на горизонте замаячила великая угроза Саурона. Говоря «воплощенный», я имею в виду, что они облеклись в физические тела, способные испытывать боль, и усталость, и угнетать дух физическим страхом, и быть «убитыми», хотя, поддерживаемые ангелическим духом, они могли просуществовать весьма долго, и признаки утомления от забот и трудов проявлялись в них крайне медленно.