Варлам Шаламов - Переписка

Вторая из этих дам в тот же день связалась со мной по телефону часа на три раньше отправления телеграммы. Происходит явная организационная неразбериха дамского типа.

Ты тоже что-то не пишешь. Ждешь письма от меня. Но тебе-то, небось, легче написать, чем мне. Я ж ведь, кроме прочего, и производственный план выполняю.

В третьей декаде июня у нас стало тепло, даже жарко. Можно купаться и загорать, но время, время! Где его взять? Сейчас пишу серию «Колымских рассказов». Получается что-то плохо. Привет друзьям, знакомым и незнакомым. Пиши.

Г. Демидов

Прости неряшливость. Тороплюсь, как всегда.

30/V1 65 г.

Дорогой Георгий!

У Веры Михайловны было воспаление легких. Торопливость, поспешность — привычка плохая и подлежит осуждению, впрочем, я на улицу Горького не ходил и не звонил, и ничего не знал, пока Вера Михайловна не поправилась. Я живу неподалеку и, если бы держался строгих правил этикета, знал бы о ее болезни, конечно. Расстояние Ухта — Москва не больше, чем 5 троллейбусных остановок: улица Горького — Ленинградское шоссе.

Сентябрь так сентябрь. Я буду писать о твоем писательском долге — он не может быть забавой, мы поговорим при личной встрече. Ясно, во всяком случае, что запас знаний, наблюдений плюс и нравственная позиция в состоянии соединения встречаются не часто. Дело в том, что писатели — судьи времени, а не подручные, как думают теперь часто местные литературные вожди. Вонь литературной ямы местной, мне кажется, не должна тебя тревожить. Суть вопроса ведь в другом. Очень хотел бы прочесть твой рассказ о Колыме. Существует одна любопытная аберрация — все, кто из нашего брата берется за перо, начинают почему-то со следствия и, не добравшись до самого главного, до самого страшного, устают.

Мы поговорим о прозе будущего. Это, мне кажется, будет проза, выстрадавшая свое право.

Начинают с конца. Тебе надо избежать этой ошибки. Хотелось бы потолковать поподробнее, показать кое-что. Вот о чем хотелось бы поговорить. В рукописях, которые я видел, надо отсечь беллетризацию, литературность. Выйдет сильнее, но и так звучит хорошо.

Я чуть не написал рассказ о тебе. Может быть, напишу еще. О телефонном звонке дочери твоей [298] Демидова Валентина Георгиевна — дочь Г.Г. Демидова, в настоящее время — в США. (это дочь, да?) я знаю от В. М. Фамилия хирурга, который забыл про этап с отморожениями, — Рубанцев. Он одобряет доктора Доктора [299] Дактор Михаил Львович — начальник Центральной больницы для заключенных в пос. Дебин. Резко отрицательно описан Шаламовым в рассказах «Афинские ночи», «Курсы» и др. На Колыме его звали доктор Доктор. — одну из самых зловещих колымских фигур, на мой взгляд. Впрочем, Рубанцева я больше вряд ли увижу, я написал про него рассказ «Прокуратор Иудеи» на франсовский мотив. Сердечный привет.

В. Шаламов.

Дорогой Варлам!

Я давно получил твое последнее письмо. Кажется, оно — самое содержательное и самое неразборчивое из всех, полученных мною от тебя.

Разводить дискуссию в письмах, конечно, ни к чему. Скоро, надеюсь, мы встретимся. Да и возразить против главных твоих положений мне нечего. Вот разве, что «писатели — судьи времени» — выражение, требующее уточнения. Не всякий писатель может претендовать на такой титул. Я бы считал свою жизнь прожитой не зря, если бы был уверен, что буду одним из свидетелей на суде будущего над прошедшим. Но здесь, конечно, возникает много вопросов и сомнений. Что такое суд яйца над курицей?

Выражение «балуюсь писательством» я, конечно, применил не всерьез, и нечего мне было по этому поводу читать мораль. Какое уж там баловство, если каждую секунду своего, очень небогатого, бюджета времени я трачу именно на это «баловство», терплю часто крупные неприятности и явно укорачиваю себе жизнь. Впрочем, не мне тебе говорить, что жизнь «премудрого пескаря» не стоит гроша ломаного, какой бы долгой она ни была.

Твои нигилистические рассуждения о ненужности всего в литературе, что апеллирует к устаревшим эмоциям, мне были известны и прежде. Если не ошибаюсь, ты был поклонником Писарева. А сей последний громил даже Пушкина. Но при всей своей старомодности Пушкин остается Пушкиным. Я предвижу возражение: но ведь то Пушкин!

Впрочем, был уговор — в письмах не дискутировать. Самое страшное в твоих возражениях — почерк, которым они будут написаны. Просить же его улучшить так же безнадежно, как просить заику не заикаться. Я это знаю по себе. Поэтому и перешел на машинопись.

Пару-тройку «Колымских рассказов» я тебе привезу. Тебя они, вероятно, интересуют больше всего со стороны трактовки темы, которую разрабатываешь и ты. Это не совсем настоящий интерес, но уж ладно.

Вера меня очень огорчила сообщением, что у нее в легких не совсем чисто. Как фтизиатр она всегда подвергается опасности. А эта опасность, помноженная на Веркин энтузиазм и редкостную неспособность устраивать жизнь, держит меня в постоянном страхе за ее здоровье.

Сейчас у нее в гостях мой товарищ по работе и сосед по квартире. Очень бывалый человек. Жена у этого Б.С. здешняя. Она также по-настоящему пытливая и думающая баба. Таких становится все больше, и хотелось бы думать, что именно это обстоятельство и определит будущее мира. Надоела эта его проклятая стадия младенчества. Не инфантильно ли человечество по своей природе?

Привет друзьям. Крепко жму твою руку.

Г.Демидов

21/VII 65 г.

[1965 г. ]

Дорогой Георгий!

Не скрою, меня покоробила фраза твоя о том, что я «разрабатываю» колымскую тему. Я прекратил бы переписку с любым, кто может применить такое выражение к тому, что мы видели. Тебе же на первый раз прощается по трем причинам: 1) нашему с тобой знакомству, 2) твоей биографии, 3) то, что ты не был на Колыме на золоте. Ты приехал уже к концу 1938 года, года исключительного, да и вообще Колыму без золота не понять, не почувствовать. Только разницей опыта можно объяснить это твое неудобное, неподходящее выражение.

Никакой иронический тон, никакая условность, никакая аллегоричность недопустимы.

Чем больше я занимаюсь — пишу с большой неохотой, не люблю отвечать на этот вопрос. Я исследую некие психологические закономерности, возникающие в обществе, где человека пытаются превратить в нечеловека. Эти новые закономерности, новые явления человеческого духа и души возникают в условиях, которые не должны быть забыты, и фиксация некоторых из этих условий — нравственный долг любого, побывавшего на Колыме.

Кроме того, пытаюсь поставить вопрос о новой прозе, не прозе документа, а прозе, выстраданной, как документ. Я не пишу воспоминаний и рассказов тоже не пишу. Вернее, пытаюсь написать не рассказ, а то, что было бы не литературой.