Варлам Шаламов - Переписка

Целую. Пиши.

Москва, 10 июля 1968 г.

Спасибо тебе за листок в твоем бюваре, [362] Уезжая в отпуск, я оставила В.Т. кожаную папку с нашей перепиской и добавила к ней записку в несколько строк. за твою сердечность, разумность, за всегдашнее желание сделать мне что-то теплое и хорошее. Да, бювар. Или это не бювар, а называется как-нибудь иначе. В 1956 году я был в Клину, в музее Чайковского проездом из Туркменской ссылки к сомнительному моему московскому будущему. Я сомневался в нем и тогда. Но не боялся. Все должно было как-то образоваться. Так вот, в каком-то разрыве поездных расписаний я попал в клинский музей, в дом Чайковского, прошел по комнатам вместе с экскурсией. Тогда я слышал получше и все, что экскурсовод говорил, услышал. Экскурсовод был молодой парень, племянник не то Чайковского, не то Давыдова, родственник Чайковского, очень эрудированный мальчик, умело отводящий любопытство школьников (экскурсантами были школьники 9—10 класса, человек тридцать), касающееся Н.Ф. фон Мекк и пресловутого Алексея, слуги Чайковского.

«Вот тут стол, где Чайковский писал, сочинял музыку, а вот рояль, который Чайковский никогда не открывал. Рояль стоял на всякий случай, если понадобится проверка написанного. А вот стол, где Чайковский писал письма — он, мои друзья, за свою недолгую жизнь написал пять тысяч писем. А вот это бювар Чайковского, — экскурсовод приподнял папку с промокательной бумагой. Видите на бюваре остался след <���пера> Петра Ильича», экскурсовод по глазам слушателей уловил какую-то свою ошибку, нарушившую связь со слушателем, быстро эту ошибку исправил. Экскурсовод поднял папку с промокашкой над головой и повысил голос.

— Вот это называется бювар…

— Бю-ю-ва-ар, — восхищено вздохнули школьники, обогащенные книжным сведением.

— Портрет Надежды Федоровны фон Мекк — вот этот, — он протянул указку к небольшому портрету, — здесь никогда, при Чайковском не висел, но мы, — голос экскурсовода стал строгим, — сочли необходимым напомнить почитателям Чайковского, кое о чем. Поняли?

— Поняли, — сказал клинский школьник.

Вот моя история со словом «бювар». Спасибо тебе, моя милая, за те строчки, которые ты оставила в своем бюваре. О Пиросманишвили. [363] Незадолго до отъезда мы с В.Т. побывали на выставке работ Пиросманишвили в Музее восточных культур. Конечно, это искусственная репутация — особенно если помнить, что мы с тобой посмотрели большую, тщательно продуманную выставку, организованную покровителями художника. Одна-две картины из этой коллекции внушили бы наверняка мысли о том, что где-то рядом находится значительное и надо искать, смотреть, а когда собрали все вместе, видно, что искать большое искусство нечего, что этот примитивист такого рода, который может дать толчок большому искусству (вроде Шагала). Нужно иное обобщение, иная высота и глубина.

Да и в части красочности, колорита — все работы Пиросманишвили не более удачных находок, а не художественных откровений. Поиск художественной истины тут слишком неглубок.

Его открыватели — Зданевич, [364] Зданевич Илья Михайлович (1894–1975) — поэт и критик. Ильин [365] Ильин Лев Александрович (1880–1942) — архитектор. — это один из «вещистов» — русский соратник Эренбурга (кажется), футурист первого призыва (вроде Петникова [366] Петников Григорий Николаевич (1894–1971) — поэт, футурист. ), все родственники, кажется, известного народника Зданевича [367] Зданевич Григорий Феликсович (1854–1917) — революционный народник. (процесс 50??). Но я могу ошибаться.

Еще хочу написать тебе о Вологде, как это необыкновенно, что ты там побывала и почему.

Еще хочу повторить тебе, что мы с тобой очень похожи друг на друга — и крепко поцеловать тебя.

Погода здесь резко похолодала, тучи, холодные ливни, и поездки в Серебряный Бор я отменил. Пойду на «Фантомаса». «Фантомас» новый идет в кино, где год тому назад я бы и афиши не читал об этом кино. А сейчас еду с удовольствием. Это кино — «Ленинград». [368] Кинотеатр «Ленинград» расположен недалеко от моего дома.

Крепко целую. Перелистав календарь, убедился в чуде. Неделя уже прошла.

В. Шаламов.

Для первого письма у меня не было конвертов «авиа» — но сейчас я купил целую пачку.

Москва, 12 июля 1968

Дорогая Ира.

Только что принесли твое первое письмо из Нового Света, со штампом 8 июля — да еще наше почтовое отделение задержало — а в норме будут ходить авиаписьма — два-три дня. Раз уж ты в Крыму, то такой срок для писем — приемлемый вариант, хотя лучше не было бы Крыма, а был один Серебряный Бор. Да, и у меня июнь шестьдесят восьмого года — лучший месяц моей жизни. Крепко тебя целую, люблю. Если бы я был футурологом, чьи обязанности совсем недавно выполняли кудесники — «скажи мне кудесник, любимец богов», то я желал бы себе будущего в нашем только что прошедшем июне. Я предсказал бы себе этот июнь, пожелал бы себе только этого июня.

Радостно мне было читать, как ты и ребята твои прыгают по крымским скалам. Я ведь никогда в Крыму не был, а Кавказ, то есть Сухум, не вполне понравился мне и на этот, мол, меня никогда не тянуло. Влажность воздуха, что ли, сырые берега — тому причина, не знаю. Я вырос на реке и многое в речной жизни знаю такого, о чем бы стоило написать. Рек я повидал много и всегда в их движении, мощном и настойчивом — чудится мне какая-то вечная нравственная сила, вечная моральная формула, пример поведения. Я бы не мог написать пастернаковского моря — хотя и видел Черное в Сухуме, Балтийское в Ленинграде, Охотское близ Олы и под Магаданом. Море под Магаданом — часть берега, часть нашей береговой жизни, больше похожее на северное болото, чем на море. В тридцать седьмом году я проработал с лопатой около моря несколько дней — все время было ощущение чего-то недоброго, недружелюбного, чуждого людям, а в пятьдесят первом в бухте Веселой и на Ольском рейде — я в несколько дней обернулся у Магадана — меня не взяли на фельдшерскую работу на о. Сиглан в Эвенкском национальном округе из-за анкетных данных и мне пришлось возвращаться в Магадан — прыгать в море с борта «Кавасаки», ибо пьяный механик вышел из Олы позже расчетного времени, отлив уже кончался, и все пассажиры, не смущаясь надвигавшимися волнами, прыгали прямо в темное море и вплавь достигали берега. Я тоже плыл со своим чемоданом, сушился после в бухте Веселой у своего знакомого Яроцкого, который сейчас живет в Кишиневе. Вот это-то море Охотское — мутное, злое, гремящее где-то за спиной, издали — мне и разонравилось навеки. К тому же была осень, хотя и не холодно, но я знал, что мороз может ударить вот-вот — и все потемнеет, закончит надолго какую-то главу из моей жизни. Ведь главы жизни на севере пишутся по метеорологическим, климатическим законам внешней силой, управляющей любой человеческой повестью — зима, лето, весна, очень короткая осень (порог).