Юрий Щербак - ЧЕРНОБЫЛЬ

Мне в райкоме посоветовали перекопать перед мостом дорогу, чтоб не ехали. Мы поставили экскаватор - он выкопал траншеи, и в те траншеи опустили бетонные сваи, наподобие противотанковых надолбов. За день все сделали. Утром выхожу на наряд в шесть утра, смотрю - снова машины идут. Мой инженер по технике безопасности говорит: "А они уже всю ночь идут". Все то, что мы за целый день сделали с помощью техники, они за ночь ликвидировали: соберется двадцать частников с лопатами, траншею землей забросают и дальше едут. А на мосту срывать настил жалко было - нам самим надо было на ту сторону…

- А почему они ехали через ваше село, а не на Киев?

- Там посты были, туда не пускали. А мы - Житомирская область, мы вообще глухая сторона. Считалось, что мы - благополучная сторона… Можно представить себе, как эти люди нервничали, с какой интенсивностью они удирали, раз так работали ночью. Ну и на колесах они нам много радиации навезли. Представьте - я из Мотиек своих приезжаю в Житомир, а там пост стоит, меряет. И спрашивают: "Вы не оттуда?" - "Оттудова", - говорю. "Идите на мойку".

Если за 250 километров радиация не раструсится, что ей 60 километров от Чернобыля или Припяти?

Такая в целом обстановка была оттуда, с той стороны.

А мы здесь работали.

Коровы у нас уже тогда на лугу были. И через несколько дней приехали к нам работники райкома и дали нам непосредственные указания: там, где можно, не выпасать коров. Грозили выговорами, такие внушения были. Не знаю, откуда они сориентировались, но лично Анатолий Александрович Мельник, наш первый секретарь райкома, сюда приехал и меня чуть из партии не выгнал и с работы не снял. Потому что коровы паслись не там, где положено. Я сначала по-крестьянски думал: где лучший луг - держим на сено, а на худшем

- пасем. А на худший луг как раз больше всего радиации упало. Цифры, конечно, мы узнали уже потом, когда нам приборы дали. Ну а вначале пасли где попало. Молоко продавали государству, его, насколько мы знаем, отдельно принимали, сохраняли и перерабатывали.

Коровы, принадлежавшие людям, тоже паслись. Ну, потом через неделю-другую утряслось все, людям выделили более-менее благополучные выпасы. И начали нам в магазин завозить молоко. Сначала завезли - а его никто не покупал. Все привыкли к своему. Привозное скисло. Это же лето. Потом начали ездить комиссии из Киева, Житомира. И по линии гражданской обороны, и врачи, и райком партии, и райисполком, и агропром - и таки заставили людей пить государственное молоко. А свое - сдавать. Недели через три это было в основном отрегулировано.

- То есть если семья имела свою корову, то они еще две-три недели пили от нее молоко?

- Тут психология, понимаете… В селе так привыкли: свое молоко - это свое молоко. Привозят откуда-то молоко - там и жирность не та, и вкус не тот. Село это село, это же доярки. А доярка знает, как это молоко доится. И думает: "Нам такое же молоко везут откуда-то… Лучше пить свое".

Очень трудно было переломить психологию человека, заставить его не пить свое молоко, а пить привозное. Пока люди поверили, что нам возят хорошее молоко. А то думали - мы сдаем молоко, и его возят в Овруч и Коростень, а нам - оттуда, хотя там такая же обстановка. Потом нам сказали, что возят молоко из Радомышля… В целом мы заставили людей. Перестали пить свое молоко.

А их молоко мы собирали. Дважды - утром и в обед. У нас были тогда рекордные нормы по молоку: как Стаханов когда-то на Донбассе, так и мы по молоку рекорды били. Платили людям хорошо - где-то 30 копеек за литр. С яйцами хуже было. Люди вынуждены были их закапывать, потому что их потом не принимали. Кое-кто варил яйца свиньям, кто-то курам отдавал. Люди перестали их есть. Но, конечно, нужно сказать, что имеются у нас и такие, кто с самого первого дня и посегодня как пили свое молоко, так и пьют. Правда, детям не дают. Здесь у нас была такая семья - они ловили рыбу, ели, молоко свое пили и очень быстренько все получили высокий уровень и к врачам попали. И когда все увидели, что в больницу их забрали, то люди немного испугались. Мы собрали сельский сход и объяснили людям на примере этой семьи.

Партийные собрания проходили - чтобы люди молока не пили, выступали в коллективах - на фермах, перед механизаторами, разъясняли. Люди по-разному реагировали. Один сразу поверит, а другой говорит: "Что они там агитируют? Молоко на вкус нормальное, ничего в нем не плавает". Особенно упирались старые люди, малообразованные. Пока в молоке гвоздь плавать не будет - он не поверит.

Йод нам тоже давали, где-то между пятнадцатым и двадцатым мая. Но его мало кто пил. Я лично не пил. Прислали студентов Винницкого мединститута, а они больше паники посеяли, чем доброе дело сделали. Потому что они сами ничего не знали, а рассказывали такие вещи… И на вопросы не могли ответить.

А люди тем более ничего не знали. В конце апреля нам сказали, что к нам в колхоз будут эвакуировать людей из Чернобыля. А село разнородное по мышлению, по психологии. Почти треть села сразу отказалась брать эвакуированных. У них было такое представление, что радиация передается, как чума или чесотка. Я вам так скажу: когда-то село было бедное, но проще и доступнее… А сейчас люди стали лучше жить - и стало труднее. Вот тот мост, о котором я вам рассказывал, его военные строили. С большим трудом нам удавалось солдат устраивать на ночлег. Никто не хочет - хлопоты, обуза. Где это видано, чтоб на Украине такие обычаи? А теперь люди попривыкли: вечером двери закрыть, включить свой телевизор, еще раз пощупать свои деньги в матраце, ага, есть - значит, все в порядке… И спокойно ложиться спать, а если чужой человек в хате, это, знаете… Поэтому мы сейчас строим двухэтажную гостиницу на сорок человек.

Я уже восемь лет председатель колхоза. Ох, как мне надоели эти хождения по хатам. Село стало трудным. Мы, конечно, знаем это философское выражение "роскошь губит людей" - оно в полной мере касается и крестьян. А ведь я помню войну, как отступали. Бывало, в каждой хате по двадцать и по тридцать душ - и военные, и штатские, все помещались, и картошку последнюю варили, вместе ели, а сейчас? Слава богу, отменили к нам эвакуацию.

Если честно говорить про то время - это был кошмар, а не жизнь. Я выжил только потому, что это был мой долг, надо было жить здесь и организовывать людей. Это было что-то такое… полунеуправляемая стихия. У нас двадцать пять доярок. Представляете - одиннадцать доярок выехали с детьми в июне, когда детей вывозили. Государство вывозило трехлетних детей с мамами. А старших детей сами мамы вывозили. Выехали. Половины доярок у нас нет, пастухов нет. Мы тут с моим заместителем Василием Ивановичем по очереди телят пасли. Некому было пасти.

С доярками еще труднее. Я часов до пяти вечера расправляюсь с колхозными делами, а потом хожу по селу, ищу доярку. Чтобы она на следующий день утром заступила. С четырех часов утра. Вот так и хожу: девять вечера - не нашел, десять - не нашел, одиннадцать ночи - не нашел. Я уже шофера давно отпустил, потому что он такого темпа не выдерживает. И говорю заведующему фермой или бригадиру: "Все. Если до двенадцати ночи не найдем, то пойдем спать. А утром в три или четыре часа встанем и снова будем искать. Ну и где-то около полуночи найдешь Ганну, Мотрю или Оксану… будишь, потому что она уже легла спать… Это были пенсионерки, еще трудоспособные. Начинаешь просить. А из них не каждая пойдет и в хорошее время. А на коровах тогда знаете сколько миллирентген было, на шерсти? А ведь надо еще под нее сесть и подоить. Хотя их и мыли, но все же… Доярки жаловались на головные боли. Корова к тому же еще нагревается, это же масса четыре - шесть центнеров. И если у человека температура тридцать семь градусов, то у такой махины все пятьдесят. Плюс радиация. Жара тогда была страшная. Нам дождя не давали два месяца, самолеты разгоняли дождь… Ну а когда никого не нашел - тогда свою жену беру, сажаю в машину и говорю: "Поехали доить!" Ну, уже когда доярки видят, что председательша доит коров, тогда и сами с полдороги возвращаются, сядут и так-сяк раздоят коров.