Михаил Демин - Таежный бродяга

В бригаде лесорубов, где я теперь трудился, представлены были все социальные прослойки. Причем, каждая — по паре — как в Ноевом Ковчеге!

Тут имелось двое вербованных: бригадир Федя, приехавший из-под Москвы, и веселый гитарист Пашка — из Одессы. Пара бывших лагерников — я сам и некий Костя Протасов. Двое сектантов, ушедших из своих общин — «иудей» Соломон и кержак Иннокентий (в просторечии — Кешка).

Было также и несколько пар туземных жителей — хакасов и тувинцев — однако с нами они не смешивались, держались замкнуто и жили в стороне…

Мы же, россияне, все помещались в одном бараке, но (так как места было достаточно) каждый — в своей отдельной каморке.

Я обитал в угловой, самой дальней от входа, комнате. Так мне было спокойней; никто не мешал, и ночами, в тиши, я мог читать любимые книги, пересматривать старые рукописи. (Кстати — о рукописях. Я забыл сообщить вам, что все мои вещи и документы, в конце концов, вернулись ко мне — пришли по почте! Сразу же по прибытии в леспромхоз я раздобыл денег — занял их у ребят — и немедленно перевел на адрес иркутской гостиницы.)

Но я, конечно, не только рылся в старых своих бумагах; я помаленьку набрасывал и новые стихи и прозу… Проза уже начала привлекать меня в ту пору, и для нее я завел специальную тетрадь.

— Черт знает… а? Кешка? Уж не заблудились ли мы? Гляди — забрели в какую-то трущобу…

— Ничего. Я тут бывал.

В полумраке — путаным, заросшим ущельем — шли трое. Над головами их висли кремнистые глыбы, поскрипывал под ветром ивнячок. На западе — слева — оранжевою полоской догорало воскресенье. Справа лиловою глыбой горбился перевал. На склонах его тревожно гудела тайга. Густое месиво облаков шевелилось в седловине водораздела.

Облака кипели и пенились, и медленно стекали в долину.

— Гроза идет, — сказал Федя. И посвистал негромко. — А тут, как в ловушке. Хлынет по ущелью вода — сразу затопит. Не выскочишь, не уйдешь.

— Вообще—то конечно, — согласился Кешка. — Если хлынет… Но — погоди.

Он ступил на обломок скалы, вытянул шею — понюхал воздух.

— Гроза пока идет стороной. Ее к Аскизу относит. Ветер западный… Ничего, успеем!

— Ты уверен? — спросил третий.

— Не боись, — усмехнулся Кешка. Небрежно повел плечом, поправляя ружейный ремень. И пошагал дальше.

Третьим был — я. Мы возвращались с охоты. Шли, вслед за Кешкой, одному ему известным путем; по лесным завалам, по руслу старого высохшего ручья.

Мы часто так бродили втроем: бригадир Федя, бывший военный моряк, широкогрудый, медлительный, с руками, словно бы свитыми из железных жил; я… Ну, меня вы знаете! И молоденький, щуплый, востроносый этот кержак. Нас сблизила общая любовь к тайге, неистребимая охотничья страсть. Да мы и вообще все время держались вместе. Самым сильным в нашей компании был, конечно, Федя, а самым тихим — Кешка… Он настолько был тих и застенчив, что я однажды сказал ему: "Послушай, чего это ты — такой? Тебя толкнут, а ты — извиняешься… Нельзя!"

— "Почему?" — спросил он, помаргивая белесыми своими ресницами. "Потому что слабых здешняя публика не уважает. А если ты все время извиняешься — значит, слаб. А если слаб — тебя уже не боятся. А раз не боятся — будут вечно тобой помыкать. Понял? Учись огрызаться!" Он покивал задумчиво — но, в общем, так и не переменился… Однако таким вот, застенчивым и нескладным, он был на людях, в бригаде; в тайге же Кешка преображался неузнаваемо. Лицо его твердело, суровело, поступь обретала звериную бесшумность и легкость.

Он знал природу. "Старики у меня кряжистые, угрюмые, — говаривал он, — вся их жизнь — как у волков — в лесу. И меня они тоже ни в школу не пускали, ни на работу, никуда! Круглый год одно: смолокурничаем, рыбачим, пушнину промышляем, и все дела! Потому я и убег — хочу другую жизнь повидать… А к тайге вот все же — преклонен". Да, он знал природу; мыслил и чувствовал слитно с ней, с просторным этим миром, — разговаривал с деревьями, слушал траву, понимал голоса и запахи. — Гляньте-ка, медвежья метка!

Кешка остановился внезапно. Пригнулся. И сильно потянул ноздрями воздух.

— Совсем недавно прошел косолапый. Теплое еще… — Теперь он сидел на корточках, натужно шарил по земле рукою. — Ага, ага! Орехи ел! Вон скорлупы сколько — пощупайте-ка сами…

— Ладно, — сказал я, поеживаясь, — чего там. Пошли.

Рванул и затих в ивняке ветер. И загасил зарю. И тотчас густая зябкая мгла до краев затопила ущелье… Федя сказал, прикуривая:

— А ведь не дай Бог затеряться здесь одному…

— Он поднял лицо от ладоней, швырнул спичку — по сторонам шатнулись мохнатые тени. — Особенно одному! Да еще — без пути. А если какая тропа, тоже неизвестно — куда выведет…

И он, озираясь, тронул осторожными пальцами дробовик.

— Кеш, а Кеш, — проговорил он затем, — а что это за Мирская тропа такая? Я давно о ней слышу.

Какая-то, говорят, особенная тропа была в этих местах.

— Мирская тропа? — Кешка замедлил шаг. И странно во тьме блеснули его глаза. — А вот мы как раз идем по ней, по этой самой тропе.

Я оглянулся медленно. Под откосами, смывая очертания, гнездилась темнота. Она была густа и тревожна. Что-то двигалось в ее недрах — похрустывало, подрагивало, скрежетало…

— Ну, — спросил я, — и что?

— А то, что ежели б, к примеру, попали вы сюда годков двадцать—тридцать назад, тут бы вам и конец. Отсюда бы уж вы не вышли.

— Это-то почему такое? — строго спросил Федя.

— Да вот так.

— Ну, а все же?

— Погодите, ребята, вы только гляньте: ночь-то какая!

Ночь обволакивала влажными шорохами. Вот впереди забила крыльями — шарахнулась неясная тень. Поверху, по кромке ущелья, шелестело прерывисто, настороженно… Что это было? Может, просто — ветер?

Кешка спросил, непонятно к чему:

— Ты, Федь, сам отколь?

— Из Подмосковья, или забыл? Я сюда после демобилизации попал, по вербовке.

— Что ж так?

— Вернулся домой, а там — карусель. Баба с соседом спуталась… Ну, я пошумел и плюнул. И ушел. А куда идти? Гляжу, объявление о найме на сибирские стройки… Вот и подался сюда. И в общем, вспоминать теперь нечего: все — зола.

Помолчали. Каждый думал свое. Скрипел под ногами валежник. Где-то во тьме пугалась птица — вскрикивала диковинным голосом; вскрикнет и затаится. И опять. И опять… Незримого движения и тайн полна была эта ночь. И с каждым шагом она становилась все холодней и сумрачней, и казалось, не будет ей края.

— Глушь, дикость, — сказал я, — а все-таки люблю… Люблю Сибирь! И ни на что ее не променяю. Такой охоты, как здесь — в целом свете не сыщешь!

— Вот так же и предки мои думали, — заговорил вдруг Кешка. — Ты верно сказал: такой охоты нигде не сыщешь. И когда они явились сюда — а было это давно — им сразу тут приглянулось. Ну и верили они, что вот так-то, в тихости и благолепии, царить им до скончания времен.