Михаил Демин - Таежный бродяга

— Кто ж это тебя так?

— Да один негодяй, — сказал я, хрустнув зубами. — Ну, ничего… Он от меня не уйдет.

— Ты, что ли мстить ему хочешь?

— Да не то, чтобы, мстить… А просто — наказать. Ведь надо же!

— Зачем?

— То есть, как зачем? Как зачем? Если за подлость не наказывать…

— Его сама жизнь накажет.

— Ну, это когда еще будет, — усомнился я, — да и будет ли? И я что же, должен терпеть?..

Она перебила меня — склонилась участливо:

— Трудно тебе?

— Да в общем — нелегко, — пробормотал я, кряхтя.

— Терпи! И думай о другом.

— О чем же?

— Тебе видней. Сам должен знать! Если уж Господь заронил в тебя свет…

Эта ее фраза пронзила меня. Нынешняя ночь вообще была необычной; полной боли и крови, и странных откровений. Я как бы вдруг приблизился к Богу, приобщился к Нему. Сначала вспомнил о Нем — под ножом. А потом услышал о Нем — от старой этой раскольницы. И слова, ею сказанные, были неожиданны, волнующи… Я даже растерялся на миг. И сказал неуверенно:

— Вы говорите — заронил? Вот уж, чего я никогда не подозревал… Ну, а если — нет?

— Тогда живи, как хочешь.

— А если — да?

— Тогда думай. — Она покивала мне, поджав губы. — Думай, сынок, думай! И береги Его искру; такое дается не зря и не каждому…

— Но как же мне ее беречь? — беспомощно, заминаясь, сказал я. — И что же мне с этой искрой делать? Всех прощать? Все терпеть? Дадут по одной щеке — подставлять другую, так, что ли? Но ведь мне всю жизнь дают… И не просто, не в шутку, а вы видите — как! А я, значит, и ответить не могу? Да если б я сам не умел бить — меня бы уж давно и в живых не было…

— Так что же? — мягко улыбнулась она. — Бей! Если очень уж нужно — бей… Но не забывай о Нем. Он ведь всюду, в любом человеке.

— Даже — в подлецах?

— Даже в них.

— Но где же Он — там? И зачем?

— А страх? — Она заглянула в глаза мне, в самую глубину. — А совесть, а раскаяние? Они в каждом живут, особенно — страх… И думаешь, от кого это, а? Вот то-то! Твой хакас, к примеру, уже ведь наказан. Крепко наказан! Наказан страхом.

— Н-ну, — пожал я плечами, — это слабое утешение… А может, он сейчас, наоборот, веселится? Хохочет до упаду?

— Все равно, потом будет плакать.

— Вот это я как раз и хочу увидеть. Сам увидеть. Воочию. И не откладывая на потом…

— Гордыня тебя губит, — вздохнула она, — гордыня непомерная, вот что… Ну, иди!

И выпростав из-под шали тонкую свою, сморщенную лапку, — подняла ее, то ли прощальным, то ли удерживающим жестом.

НОВЫЙ УДАР

Ночь иссякала уже, шла к концу… Проступили вдали очертания гор. Стали видны в зыбком сумраке острые верхушки елок. И в той стороне, где находился леспромхоз, косматые низкие облака подернулись легким багрянцем.

Федя сказал с удивлением:

— Никак светает? А я думал, еще рано… Ну, ночка! — Он мотнул головой. — Время пролетело — как в цирке…

— Не-ет, это не рассвет, — сказал Кешка странным голосом. — Это что-то горит.

— Где?

— Да, видать, у нас где-то… Бежим!

Мы ворвались в общежитие — и остолбенели. Помещение было пусто. И, что особенно нас встревожило, — пусты были стены, на которых обычно висело оружие: дробовики, патронташи, охотничьи ножи. Исчезли также и все канадские топоры (особые лесорубные топоры, с удлиненными — метровыми — рукоятками.)

— Ох, не к добру это, — прошептал я, — чует мое сердце: они к хакасам подались… Вся наша банда теперь — там…

Сердце чуяло правду. Банда была — там. Ребята окружили барак, в котором жили хакасы, навалили вдоль стен его хворосту. И подожгли. И хворост трещал и дымился, и кое-где над ним уже взлетали языки огня — рвались в высоту и отбрасывали шаткие тени, и засевали оранжевыми искрами снег.

И в отблесках пламени, в струях дыма, стояли Костя и Соломон и вопили — в два голоса:

— Эй, Ефим! Выходи! Или мы спалим вас всех, на шашлык пустим, отсидеться все равно не дадим!

Сцена эта была дикая, жутковатая, — как в скверном сне… И я подумал тотчас же: да, старуха права. Хакасы действительно уже наказаны. И наказаны крепко.

Федя проговорил — сильно потянув воздух сквозь сцеженные зубы:

— Они с ума посходили… что делают, гады, что вытворяют! Перепились вконец.

Лицо его отвердело, налилось темной краской. На мощной шее вздулись жилы. И он стремительно пошагал к маячившим в дыму фигурам.

— Надо что-то придумать, как-то отвлечь ребят, встревожено сказал я. — В самом деле ведь — обезумели…

— А кто заварил эту кашу? — хмуро покосился на меня Кешка.

— Знаю, — отмахнулся я. — Знаю… Я всегда, в результате, плачу за все… Но сейчас о другом надо думать… Как их успокоить? Может, водки достать? Но где же ее найдешь, в такую пору?

— Ничего, — сказал Кешка, — найти вообще-то можно.

— Где же?

— Да тут, недалеко, два брата живут. Скопцы. У них — в любое время…

— Так иди! И не медли.

— Но… — Кешка замялся. — Задаром там не дадут. Скопцы — торгаши жестокие, безжалостные… А у меня — прости — ни копья. Пусто!

И он слегка развел ладони, словно бы показывая, что они и вправду пусты.

Я размышлял недолго. Что ж, платить, конечно, приходилось мне — кому же еще? И деньги у меня, кстати, имелись; за время, проведенное здесь, я ухитрился скопить небольшую сумму — специально, на черный день, в предвидении какой-нибудь неожиданности… Теперь вот она и наступила. И я торопливо сказал:

— Гроши в моем чемодане — на дне, завернутые в платок… Найдешь!

— Лады, — кивнул Кешка. И потом — уже отойдя, вполоборота:

— Сколько брать бутылок?

— Бери побольше.

— Учти: там ломят втридорога…

— Плевать, — крикнул я, — не торгуйся!

Затем я поспешил к огню. Федя метался там, расшвыривал хворост и матерился яростно… Я присоединился к нему. Но тактика у меня была иная. Потянув за рукав Костю, я сказал — ухмыляясь и подмигивая:

— Послушай, тебе не надоело? Пойдем-ка лучше — рванем еще. Хочешь?

— А есть? — сразу насторожился тот. — Мы же все, вроде, вылакали…

— Есть, — сказал я, — Кешка расстарался — достал где-то.

— Ага. Ну, тогда — потопали!

— Но сначала потушим огонь.

— А как же — Ефим? — Воспаленное лицо его помрачнело и вытянулось. — Только начали было выкуривать…

— Да куда он от нас денется? Его и без огня добить можно. Зачем вы вообще устроили этот фейерверк? Непонятно… Дела надо делать тихо!

— Погорячились, это верно.

Огонь был вскоре потушен, и бригада — в полном составе — вернулась в общежитие. Там уже все было готово. Кешка и впрямь расстарался: притащил целую дюжину бутылок и даже закусочку кое-какую сообразил. И пьянка вспыхнула с новой силой. И мы опять толковали о празднике и поднимали, галдя, веселые тосты за "общий национальный траур"…

Весь следующий день (он тоже был выходной!) бригада отсыпалась, отлеживалась — после безумной этой ночи. О расправе над хакасами никто уже больше не помышлял; волна хмельного озорства опала, схлынула. Ну, а затем все вернулось в прежнее русло. Начались привычные будни… Я, однако, имел бюллетень и на работу не выходил; валялся в бараке, на жестком своем топчане, и с любопытством просматривал газеты. (Они снова у нас появились!) Новости, принесенные ими, были любопытны. Великий Вождь все-таки умер, и власть теперь переходила в руки Лаврентия Берии — министра внутренних дел и самого страшного (после Сталина) человека в стране. Вроде бы радоваться тут было нечему. Но все же — со смертью владыки — что-то начало неуловимо меняться, что-то сдвинулось и поослабло… Быть может, Берия держался непрочно? Может, там, в глубине, шла глухая скрытая борьба? Как бы то ни было, в газетных воплях и трескотне постоянно ощущалась некая растерянность и отовсюду — из-под строк тянуло паническим душком.