Михаил Демин - Таежный бродяга

Потом он сказал:

— Эх, если бы ты в гримерном деле понимал… Нам сейчас до зарезу нужен гример!

— В свое время я, вообще-то, мечтал стать художником, — неуверенно произнес я, — учился у неплохих мастеров.

— Да ну? — Он задрал косматую бровь. — Не врешь?

— Нет, правда, — заторопился я. — Даже работал немного в Москве — как график, плакатист… Но это все давно было, сразу после войны. И недолго.

— Неважно, — прогудел Барон, оживившись. — Главное, чтоб закваска имелась!

— И предупреждаю заранее: с гримом я, все-таки, никогда…

— Ничего, малыш, не боги горшки обжигают. — Он распрямился, тряхнул щеками. — Для начала я тебе разъясню кое-что. А дальше все само пойдет… Наш гример, Володя, тоже ведь был самоучка.

— А куда он, кстати, подевался?

— Да болван эдакий — повесился…

— Что-о? — удивился я, — почему?

— Говорят, из-за любви… Ты ее еще увидишь, эту актрисочку; ее уборная как раз возле гримерной мастерской. Что между ними было — не знаю. И вообще, решительно не могу себе представить, чем там можно увлечься… Это же не женщина — гиена. А вот, поди ж ты, — любовь! Да еще роковая! Ну, как тут не вспомнить пророка Исайю: "Блаженны вы, сеющие при всех водах". Это, конечно, мудро, правильно… Но все-таки, вешаться-то — зачем?

Вот так я попал в театр и начал подвизаться на новом поприще!

Гримерная мастерская представляла собою небольшую комнатку, заваленную бутафорским хламом. У одной ее стенки помещался обширный, многостворчатый, зеркальный трельяж, а другая — противоположная — была сплошь увешана разноцветными париками. Здесь я работал. И здесь же — спал.

Впервые приведя меня сюда, Барон сказал:

— Ну вот, дружок, твое новое убежище. Твой кров… К себе, извини, жить я тебя не зову — боюсь. Жена у меня нервная, ненавидит всех моих друзей; считает, что они меня спаивают, и встречает их утюгами… А тут ты будешь полным хозяином. Ну, как? — Он посмотрел на меня из-под нависших бровей. — Подходит? Нравится?

— Вполне, — улыбнулся я. — Еще бы!

Потом он прочитал мне небольшую лекцию об основах гримерного ремесла. И показал, как пользоваться париками.

Перебирая их — стоя у дощатой стенки — Барон сказал:

— А вот там, с той стороны, как раз и обитает Гиена… Переодевается… И Володя общался с ней следующим образом — гляди!

И он, отогнув один из париков, указал на узкую, заткнутую грязной тряпкою, щель.

— Любовался, дубина эдакая, подглядывал… Мастурбировал, что ли?

Уроки Барона пригодились мне и очень: занимался он со мною, правда, не долго (наступил очередной запой, и старик снова исчез.) Но все же, с помощью его, я успел приобрести необходимые навыки. А дальше — как справедливо выразился мой учитель — все пошло само…

Я принят был на работу с двухмесячным испытательным сроком. И уже верил, что испытание — выдержу. Если, конечно, ничто не помешает… Но что же здесь могло помешать?

Работал я усердно, держался замкнуто, в театральные интриги не встревал, и вообще ни с кем не сближался. Среду эту я, в общем, знал и старался держаться от нее подальше.

Хотя нет. Была все же одна фигура, к которой я испытывал некий, необъяснимый интерес.

Роясь в париках, я нередко наталкивался взглядом на щель, заткнутую тряпкой. И постепенно заразился любопытством и все чаще стал прислушиваться к звукам за стеною.

Оттуда доносились порою невнятные голоса, какая-то возня, кобылиное ржание. И как-то раз я не выдержал. И вынул тряпку — несмелой рукой…

И увидел двух женщин. Одна из них, стройная, худенькая и совсем еще на вид молодая, была в балетной пачке. Присев на стул, она усердно массировала свои ноги. Другая, — постарше и поплотнее — стояла, кутаясь в халатик, у зеркала.

Оглаживая тугие, крепкие икры, молодая сказала:

— Кормильцы мои…

— Эх, ты, дурочка, — ответила старшая. И повернулась к ней, усмехаясь ярким, маленьким ртом. — Ничего ты не понимаешь…

Небрежным жестом отворила она полу халата. (Под ним обнажилось желтоватое тело.) И ладошкой — легонько — похлопала себя по низу живота:

— Вот, что всех нас кормит! Только это одно.

И сейчас же я подумал, — поспешно затыкая щель: Ого! Так вот она какая, Гиена. Это наверняка — она… Плотоядная баба, сразу видать.

Несколько дней я старался не задерживаться у этой стенки и не думать о том, что творится за нею… Но потом, как-то невзначай, помимо воли, снова потянулся к щели.

Я иду по скользкому пути Володи, — усмехнулся я.

И колеблясь и замирая, заглянул в обиталище Гиены.

Она была одна и, на сей раз, — безо всякой одежды! И сидела она теперь лицом ко мне, с отрешенным, задумчивым видом. Лицо у нее было весьма миловидное, но с какими-то мелкими, острыми чертами…

Она сидела, вольно раскинувшись на стуле. Обнаженные ноги ее были раздвинуты. В одной руке дымилась папироска. А другою — она поддерживала большую, мягкую свою грудь.

И невольно я отшатнулся, отпрянул, — сразу вспотев и испытывая странную слабость.

Нет, — решил я, — хватит! Начинается какой-то бред… Да и стыдно все-таки подглядывать… не дай Бог, она заметит! Но почему же она так сидит?

Я отошел к противоположному краю комнаты и занялся там приготовлением телесного «первоначального» грима. Краска эта — близкая к цвету загара — расходуется в театре больше всего. Ни один актер не выйдет без нее на подмостки! Дело в том, что обычная кожа в резком свете прожекторов выглядит слишком блестящей и неестественно белой. Грим же придает ей натуральность. И он не отражает света. И на нем не видны капли пота. Словом, он крайне необходим — и его всегда не хватает. Составлять его приходится во множестве. И процесс этот, к тому же, не простой, ибо для каждого конкретного лица требуется особый оттенок, соответствующий цвету глаз и волос… Этим, конечно, отнюдь не исчерпывается гримерная работа. Первоначальный слой является всего лишь фоном, на который наносятся портретные штрихи. Но это все — потом, погодя… А пока вернемся к сюжету! Итак, я стоял перед трельяжем и, склонясь над длинной полкой, загроможденной всевозможными флаконами, банками и тюбиками, — старательно смешивал краски.

И внезапно, услышал тихий свист…

Я оглянулся: в комнате не было никого. Значит, свист этот шел из-за стенки.

Подойдя к ней, я отодвинул парик — и встретился с чьим-то внимательным взглядом. В щели был виден темный, подкрашенный, чуть удлиненный женский глаз — глаз Гиены! С минуту мы молча, в упор, смотрели друг на друга. Потом глаз дрогнул, блеснул и пропал… Появились влажные губы — и послышался шепот:

— Эй, ты чего ж? Посмотрел — и ушел…

— Это случайно, — залопотал я в смущении, — извините.

— Да ты не стесняйся, глупый… Или — не хочешь?