Сергей Синякин - Детский портрет на фоне счастливых и грустных времен

Куда страшнее мещанин, поставивший использование всех благ жизни самоцелью. Вот у него стремления так стремления, и стремления эти страшны, потому что достижению этих благ мещанин посвящает всю свою жизнь, и при этом нет таких средств и методов, которые его бы отпугнули. Видимо, потому среди мещан так много маргиналов. Маргинал это чаще всего мещанин, который при движении к своей цели потерпел поражение и был отброшен в задние ряды.

А мы — обыватели. Мы просто живем, как живет трава. Мы строим дома, пишем книги, пашем землю, ловим воров и убийц, охраняем свою землю от зла, любим и ненавидим, радуемся и грустим, оставаясь все тем же черноземом, на котором взрастет будущее.

Когда я был во втором классе, наше семейство отправилось к бабе Саше в Вологодскую область. Родители отца были у меня перед глазами. Родителей матери я не знал. Баба Саша жила в деревне Андронцево в нескольких десятках километров от самой Вологды. Тогда я еще не знал, что бабушка у меня не родная, родная уже умерла. Как и мой дед. А эта была мачехой, которая навсегда осталась с детьми любимого человека, каждого из них воспитала и каждого довела до ума. Мама как-то признавалась, что вкус мороженого и шоколадных конфет она узнала уже после замужества. Это и понятно, откуда в Андронцеве, где не было ни одного магазина, взяться шоколадным конфетам или мороженому?

Мы ехали через Москву с ее обязательными эскимо, зоопарком и не менее обязательной суматохой. В зоопарке я почему-то запомнил змей в стеклянных ящиках, пони, на котором каталась детвора, и задумчиво курящего шимпанзе.

Вологда потрясла меня обилием церковных куполов, рекой с одноименным названием, которая протекала через город, и мостом через эту реку. Мост был выстроен на восьмисотлетие Вологды. Под ним громоздились плоты из строевого леса.

В Андронцево мы добирались на грузовой машине, сидя на гробе, который везли для похорон какого-то человека. Помню, что ехали мы через брод. Машина, разбрызгивая фонтаны воды, устремилась на берег, и вскоре нас высадили на лугу с удивительно низкой и яркой травой. Впереди было несколько деревянных домов. Это и было Андронцево. К тому времени в деревне жили всего несколько человек. Бабушка Саша была одна. У нее был странный и непривычный нам дом, разделенный на две части. В одной из них жила бабушка, в другой жевала траву и печально вздыхала корова. Ночью, когда приходилось пойти по нужде, эти вздохи внушали мистический ужас. Хотелось забиться на полати и накрыться одеялом с головой.

В огороде стояли ульи, к которым то и дело возвращались тяжело нагруженные пчелы. У соседей топилась банька по-черному. Роль нагревателя в этой бане играли раскаленные камни. В такой баньке парились с веником, а потом обливались холодной водой. Когда отец меня облил впервые, я закричал от ужаса.

Чуть ниже текла маленькая лесная речка, которая называлась Синдошкой. Перед деревней она делала поворот, и на повороте образовался омут, в котором ловили рыбу. Красноперку здесь называли сорогой, щука и окунь своего названия не поменяли. Рядом с деревней посередине реки чернел камень, на котором мы с сестрой любили загорать. С этого камня я безуспешно ловил уклейку — рыбки объедали наживку прежде, чем я ухитрялся вытащить хоть одну из воды.

За рекой темнел лес. Лес был смешанным, поросшим мхом и папоротником. В этот лес мы ходили собирать грибы.

Удивительно синим казалось неба Лица бабушки Саши я совершенно не помню. Примус, на котором мы жарили ленивых карасей, которых ловили в близлежащем пруду, помню хорошо, зеленовато-красную с белыми проплешинами и удивительно пахучую землянику помню хорошо. Муравейник около тропинки, ведущей к речке Вологде, помню. А вот лица бабушки не помню. Помню, как бабушка Саша брезгливо щурилась на карасей и называла их лягушками. Рыбой назывались только те чешуйчатые скользкие существа, которые жили в проточной воде реки. Помню морщинистые щеки и седые волосы выше резиновых сапог, в которых она ходила.

От бабушки Саши в памяти осталось лишь ощущение старости.

Странная человеческая память — она выхватывает из прошлого второстепенные детали, оставляя в тени главное. Наверное, это происходит потому, что с второстепенными деталями легче философствовать. Мысль — это неуловимая серебряная уклейка в реке, блеснув, она исчезает в никуда.

До четвертого класса жизнь моя протекала без особых потрясений.

Я ходил в школу, играл с друзьями в мушкетеров, ездил на рыбалки, большей частью, конечно же, неудачные. И еще я читал. Жизнь моя того времени неразрывно была связана с книгой. О благословенные детворой «Каллисто» и «Каллистяне» Г. Мартынова! И еще я открывал для себя «Путь на Амальтею» и «Страну багровых туч» братьев Стругацких, холодную и прекрасную, как ювелирное изделие, «Туманность Андромеды» Ивана Ефремова, в мою жизнь вошли Альтов и Журавлева, Днепров и Сапарин, Варшавский и Аматуни с его «Тайной Пито-Као», ну, конечно же, Виталий Мелентьев с его повестью «33-е марта», рассудительный и имевший определенный литературный дар, но такой пресный Немцов, Томан с его шпионскими и антивоенными памфлетами, я познакомился с Думчевым из Страны дремучих трав Владимира

Браги на, восхищался «Человеком-лучом» Михаила Ляшенко. Нет, удивительные книги рождались в шестидесятые годы! Я бродил ночами по планете Видящих Суть Вещей, думал о горовском мальчике, восторгался угрюмым Быковым, а впереди была Пандора, чудовищная Волна на планете Радуга, и. уже бродили по Вселенной загадочные Странники. Казалось, что до светлого завтрашнего дня, каким он был описан братьями Стругацкими в повести «Возвращение», подать рукой. Уж мы-то до него обязательно доживем, до этого мира Светлого Полудня. Да что там — доживем, мы еще поживем в нем, обязательно поживем!

Была уверенность во всемогуществе техники и людей. Верилось, что до Марса рукой подать, а на Луне уже в ближайшие десятилетия будут построены базы землян.

Утверждают космонавты и мечтатели, Что на Марсе будут яблони цвести…

Это из фильма «Мечте навстречу».

В это верилось и с этим гораздо спокойней жилось.

Жизнь мне портил лишь Пашка Щербаков по прозвищу Пахланя. Он меня за что-то невзлюбил, а может, ему просто нравилось издеваться над беззащитным, и именно потому он ловил меня, где только возможно, и бил. Робкие попытки дать ему сдачи поначалу не имели успеха. Он был просто сильнее. Но в четвертой классе я ему дал! Я бил его, пока он не упал, а когда Пахланя упал, я взял камень и стал бить его камнем по голове, пока кто-то закричал: «Робя! Это же зверь! Он же его убьет!», — и не позвали мою сестру, которая тогда училась в девятом классе. Наташа оттащила меня от Пашки, и правильно сделала — в противном случае я бы его убил, слепо и безрассудно мстя ему за все унижения, которые он мне причинял в течение трех с половиной лет. Но он остался жить, и даже удары камнем по голове ему пошли на пользу — Пахланя резко поумнел и больше уже не приставал ко мне со своими глупостями.