Борис Тихомолов - Небо в огне

груды мусора, уборная. Влетел в уборную, спрятался, притаился. Страшно. И проснулся. До чего ж неприятный сан!

— Посмотрел за окно — туман. Нелетная погода. Отдохнуть бы сегодня, не лететь. Уж вот вторая неделя кончается, как полк без отдыха совершает боевые вылеты в трудной погоде. Усталость ощущается изрядно: плохо спится, пропал аппетит, и в голове тренькает.

Встал, умылся, пошел прогуляться. Возле штаба его окликнули. Девушка из шифровального отдела, высокая, стройная с длинными черными косами, выбежала с "ФЭДом" в руках:

— Алексеев! Алексеев! Давайте я сфотографирую вас! Алексеев пошутил:

— Что ты, Катя, перед полетом же нельзя.

— Можно, — оказала Катя, откидывая за спину косы. — Сегодня полк не полетит — выходной.

— Ну, тогда другое дело! — и принял позу.

После ужина в клубе шел фильм о партизанах, как они воюют в тылу у немцев. На самом интересном месте вдруг открылась дверь, и дежурный по штабу громко объявил:

— Экипаж Алексеева, на выход!

На "выход" — это значит лететь. Алексеев поднялся, вместе с ним встали со своих мест штурман и стрелок с радистом.

Вышли. Экипаж в оборе. Воздушный стрелок Щедрин, зеленый, с ввалившимися глазами, держится руками за живот.

— Что с тобой, Щедрин?

— Живот болит, товарищ командир. С утра схватило.

— Так. Не полетишь. Ищи замену.

— Можно, я полечу?

Алексеев обернулся. Перед ним стоял навытяжку недавно прибывший в полк воздушный стрелок. Худой, высокий, сутулый, с глазами навыкат.

— А-а, Вайнер! Хочешь слетать?

— Хочу, товарищ гвардии лейтенант! На боевое крещение.

Алексеев взглянул на тяжелые сырые облака, сыплющие мелким дождем, поморщился:

— Какое там "боевое"! Просто так полетим. На разведку погоды, наверное.

В штабе Алексееву оказали:

— Полетите в Крым. На Джанкой. Есть сведений: станция забита фашистскими войсками и составами с боеприпасами — все вперемешку. Сфотографируешь и отбомбишься. Погода над целью хорошая. Там работают другие полки; Все. Вылетайте. Ни пуха вам, ни пера!

Взлетели и сразу же вошли в облака. Только над Азовским морем вырвались на простор.

Джайной был виден издалека, его уже обрабатывали. Вспышки бомбовых разрывов, множество прожекторов и частые всплески бурых звездочек от шалого огня, зениток. Били здорово. Оно и понятно — большая узловая станция, важная перевалочная база врага.

К цели, как и положено фотографу, подошли на высоте трех тысяч метров. Незавидная доля фотографа! Весь зенитный огонь — его! И все бомбы, что сыплются сверху — тоже его! И тут не отвернешься от прожектора или от мчащейся прямо на тебя неведомой тени, не спикируешь, уходя от огня, и не сделаешь никакого маневра. Тут уж, ослепленный и оглушенный, пригнись к приборной доске, замри и так сиди, выдерживая точно курс, пока штурман не сбросит часть бомб, и с ними, через интервалы, фотабы. И это еще не все: первый сброшенный фотаб взорвется лишь через 25 секунд, вслед за ним второй через такой же интервал, и третий. А ты сиди, не шелохнувшись, в лучах прожекторов, в кипении огни и жди, когда наконец вспыхнут фотабы и сработает затвор аппарата. Только тогда, лишь только тогда ты свободен и можешь пикировать и уходить… если тебя еще не подбили.

Обойдя цель с запада, Алексеев взял боевой курс и ринулся в ад, прямо в лапы прожекторов. Воздух ревел от зенитных снарядов, и гул их разрывов был слышен даже сквозь рокот моторов. И в этом реве совсем по-будничному прозвучали слова штурмана Артемова:

— Толя! Чуть-чуть правее…

Простые слава, теплые, родные. Здесь, в кипении огня, в разгуле смерти, весь экипаж — побратимы.

Алексеев поправил курс и замер. Это очень важно, вести сейчас машину точно. Штурман, приткнувшись к прицелу, ждет, когда в его перекрестье появится цель. И если самолёт будет качаться, то может случиться что привезут они домой (ценой таких усилий!) снимки неба или горизонта. Нет уж, если рисковать, то с толком!

Но сегодня что-то плохо получалось. Сразу же попав в прожектора, они привлекли на себя ураганный прицельный огонь. Взрывные волны били по крыльям, по хвосту, по фюзеляжу, и машину мотало из стороны в сторону. Наконец, после долгого-долгого молчания, штурман оказал:

— Бросаю!

Алексеев замер, затаил дыхание. Бомбы оторвались, вслед за ними фотабы один за другим…

Снаряды рвутся, рвутся. Как долго не взрывается фотаб! Двадцать пять секунд! Очень, очень долго…

Яркий всплеск света отозвался радостью в сердце: "Взорвался!" Есть один снимок! Вслед за ним второй. Хорошо! Отлично! Дело идет к концу. А что же третий? Третий что же?! Почему не взрывается третий?!

А перед самым носом: пах! пах! пах! — несколько взрывов подряд.

— Толя! Толя! Третий фотаб не взорвался! Ухо-ди-и-и! — Это штурман.

— Саша, не бойся, не попадут!..

И в это время странный звук, будто кто карандашом проткнул бумагу: ширк! ширк! ширк! — и в правом крыле появились три зияющие пробоины, а по левому змеевидным шнуром пробежала отменная полоса. В голове мелькнуло: "Конец! Отжила машина!.. Надо хоть Сиваш перетянуть…"

Полный газ моторам, штурвал от себя. Уйти! Уйти подальше, пока машина управляема!..

Крыло горит. Все больше, больше. Пытаясь сорвать пламя, Алексеев вложил машину в правое скольжение. Нет, не помотает! Видимо, бензин разлился по крылу… Вот уже горит элерон, через несколько секунд машина потеряет управляемость или взорвется. Надо покидать самолет…

— Приготовиться прыгать с парашютами!..

А зенитки бьют, бьют. Мелькнула досада: "Увидели! Ликуют…" Самолет заваливает влево. От элерона остался кусочек.

— Прыгайте! Прыгайте!.. Мишка, пошел! — это радисту.

Ломавский в ответ:

— Товарищ командир, как быть — Вайнер без сознания.

Алексеев тотчас же нашелся:

— Раскрой ему парашют и вытолкни в люк!..

— Есть!.. Раскрыл… Бросил! Толя, я пошел, прощай!..

— Прощай, Миша!..

Взгляд в переднюю кабину. Штурман на месте: сидит, ждет особой команды, а может быть, боится: он никогда не прыгал.

Машина еле-еле держится.

— Саша! Прыгай! Прыгай, Саша! Артемов кинулся к люку. Открыл и замер.

— Прыгай, Саша!

— Толя, прощай!.. — и нырнул в люк.

В тот же момент резко остановился мотор. Машину мотнуло, положило на спину. И вот она со страшным воем мчится к земле, вращаясь вокруг своей оси. Тошнотворно замелькали прожектора, Алексеева центробежной силой придавило к креслу. Едва-едва хватило сил поднять пудовую руку и открыть фонарь, а подняться — не смог.

Машина падала устойчиво, и надежды на то, что спадет перегрузка, не было. Короткий взгляд на приборную доску: скорость 550, высота 800…

Что же — так и погибать?!

Стиснув зубы, набрался сил и, упершись ногами в приборную доску, с великим трудом приподнялся с кресла. И едва голова показалась из кабины, сразу стало легче: густой, как патока, воздух, сорвав шлемофон, подхватил за плечи и выволок наружу.