Виктор Тельпугов - Все по местам !

— Ну, как, Слободкин? Освоились? Все в порядке у вас?

Слободкину нравилось, что мастер ведет себя с ним просто, как равный с равным и делами его интересуется искренне, поэтому ответил честно:

— Завалили работой, за настоящего токаря принимают даже обед к станку носят, а я забыл все на свете. Вчера двухзаходную резьбу едва одолел. Каганов удивился:

— Двухзаходную? Это ж для седьмого разряда работа?

— Для седьмого.

— А у вас?

— Пятый.

— И все-таки нарезали?

— После седьмого пота.

— Ну вот в полном соответствии с этим вам должны бы оформить теперь и новый разряд — седьмой.

— Только поту не было, — вмешался Зимовец, — дрожал, как бобик, я свидетель!

— Задрожишь! Я не токарь, но прекрасно понимаю, что это за штука, двухзаходная. Поздравляю вас, Слобод- кии! И хорошо нарезали?

— В том-то и дело, что сикось-накось…

— Ну ничего, ничего, наладится. Главное, в руки свои поверили. Когда ко мне-то зайдете? Может, сегодня? Да,

да, именно сегодня. Помните? И вы, Зимовец, приходите. Придете?

Зимовец молча посмотрел на приятеля. Как он, дескать, тик и я.

— Ну вот и отлично, — сказал Каганов. — А то одному после работы хоть волком вой. Жду.

Часов в девять вечера, отдохнув немного, Слободкин и Зимовец отправились к Каганову. Хозяин уже ждал их. На электроплитке, покрывшейся мелкими каплями воды, стоял знакомый Слободкину чайник.

Вскоре явился и знакомый Каганова — сталинградец. Внешне он ничем не отличался от заводских. Даже в полумраке было видно, как глубоко запали его глаза, как рез* ко выступили скулы. Но Слободкину человек этот сразу по-казался необыкновенным, непохожим на всех. Что-то было во всем его облике от самого Сталинграда, которому выпало на долю столько тягот и испытаний уже с первых месяцев войны.

Они надеялись услышать подробный рассказ о мужественных людях города, но приезжий сам начал сразу с расспросов. Его интересовало все — и как работает завод, и как москвичи устроились на новом месте, и часто ли бомбит немец. И когда узнал, что часто, сказал:

— Над Сталинградом его посшибали несметное множество. Но летит еще, дьявол, ничего не боится — ни зени- ток, ни ястребков. Чтобы посеять панику, швыряет вместе с бомбами пустые, рассверленные со всех сторон железные бочки из-под бензина. Почерневшее среди бела дня небо воет, выматывая из людей душу…

Слободкин глядел на сталинградца восторженно. Вот так надо рассказывать людям о войне! Зачем приукрашивать, успокаивать, как это у нас иногда делают? Слободкин вспомнил одного лектора, выступавшего у них в госпитале. Часа полтора околесицу всякую нес, а потом еще политрук спросил:

— У кого есть какие вопросы? Кто-то взял и бухнул:

— Зачем? — И добавил еще, когда лектор сказал, что вопрос непонятен: Зачем с нами так? Мы ведь не бабы, не дети. Первый курс уже прошли. Да нынче и всякое дите кой — чего знает. Вы сами-то, товарищ лектор, были

т а м?

Что тут началось! Политрук вскочил. Лектор сел. Вода в графине задрожала мелкой дрожью. Налили лектору полстакана — горло сполоснуть, затанцевала и в стакане, вы

плеснулась — на красную скатерть, на палочку — указку, на бумаги политрука… Отхлебнул лектор дрожащей водицы, одно только слово и смог молвить:

— Перерыв!..

Больше того лектора в их госпитале не было. Слободкин глядел сейчас на сталинградца, а сам думал о лекторе-сладкопевце. Где он сейчас? Куда подался? Кому голову морочит еще? Будто угадав его мысли, сталинградец сказал:

— А у нас кое-кто до сих пор громкими словами бросается. Уж столько речей, столько речей… Танков нужно больше, самолеты давай, а речей хватит…

Где-то около полуночи, когда собрались попить чаю, за окном завыла сирена. Выключив плитку, все четверо вышли из барака. Лучи прожекторов, упираясь в низкие, притертые друг к другу тучи, нервно метались, словно не зная, что делать. Зенитчики били дружно, напористо, но наугад. А немец, не видя под собой цели, бомбы бросать не стал. Швырнул две-три и ушел. Однако орудия огня почему-то не прекращали. Осколки с шипением и свистом падали на крыши бараков, к ногам вышедших сонных людей. Сталинградец рассердился:

— Зачем столько шума? Ведь ясно же — дальше прочапал. Каганов вступился за зенитчиков:

— Поглядели бы вы на тех пушкарей! Юбка на юбке. Маму не кличут, и на том спасибо.

— И то верно. Иногда и у нас Шерочка с Машерочкой, но дело свое знают до тонкостей. Чуют, когда бомба летит, когда — бочка, а когда, отбомбив, порожний, одним мотором пугает, с разбега кидается. Стоят, не робеют.

— Они и у нас молодцы, — перебил сталинградца Каганов, — ты их увидишь еще. Мы тут недавно работаем, вдруг слышим, загрохотало что-то со страшной силой. От усталости с ног валимся и никак не поймем, то ли снова налет, то ли хляби небесные разверзлись. И что же ты думаешь? Девчата собственноручно сбитый юнкере нам на тросе волокут. Не целый, конечно, растерзанный взрывом, но грохоту от этого еще больше! Вот, говорят, вам в вашу копилку металлолом.

— Действительно, молодцы, — согласился сталинградец. — Ну, а как же насчет чая? На Волге воды жалеть не годится.

— Сегодня не даст попить как следует, — убежденно сказал Зимовец. — На обратном пути еще раз проведает.

Примерно минут через сорок, в самый разгар чаепития, тревога действительно повторилась. Низкие тучи к тому времени разогнало, немец повесил люстры, стало почти совсем светло. Кирпичные корпуса завода на фоне снегов были высвечены совершенно отчетливо.

— Он, конечно, знает, куда и зачем пришел, — сказал сталинградец.

— Дорожка протоптана, — подтвердил Каганов. Минут через пять произошло то, чего все время опасались на заводе. Одна из бомб угодила в зазимовавшие возле берега нефтеналивные баржи. Нефть загорелась сперва не ярко, пламя побежало вширь, приземисто. Потом желтые лоскуты его взметнулись так высоко, что в свете их и завод, и бараки стали видны, как на ладони. Случайно так поучилось у немцев или они узнали про баржи, но факт оставался фактом — гигантский факел пылал над заводом, и не было никакой возможности спрятаться от его неистового света.

Даже утром небо было черным от нефтяного дыма. И снега почернели. Почернели и еще больше посуровели лица людей.

Никто не спал на заводе и в следующую ночь. Гасили пожары в цехах, в бараках, загребали завалы, подбирали раненых, уносили убитых…

Нефть горела трое суток. И трое суток продолжалась тревога. Ночью бомбардировщики шли на огонь. Днем — на дым. Утром и вечером — и на дым и на огонь. Никогда еще налеты на завод не были такими настойчивыми, ни разу разрушения и жертвы не были так велики.

Когда выгорела вся нефть в баржах, кончились, видно, и силы у немецких летчиков. На четвертые сутки они не прилетели. Иссякли остатки сил и у тех, кто все это время был открытой мишенью.