Феликс Кузнецов - ПУБЛИЦИСТЫ 1860-х ГОДОВ

А в итоге, пишет обозреватель журнала, крестьянин наш «так запуган всякими попечительскими о нем габотами, что поневоле делается осторожен, упрям и недоверчив ко всякому новому благодеянию. Курная и вонючая изба для него кажется лучше не потому, чтоб он не сознавал потребности жить в светлой и чистой избе, а потому, что ему боязно решиться на всякую перемену, так как она самым вероломным образом может обмануть расчеты его; так ему хоть жутко, но он уверен, что не будет хуже» (1863, 11–12, III, 49).

Но кто же этот таинственный летописец, автор внутреннего обозрения журнала, который с такой последовательностью из номера в номер развивал те революционно-демократические идеи, которые столь определенно были высказаны еще в статье А. Топорова «Невольничество в Южно-Американских штатах» в апрельской книжке журнала за 1861 год?

Основной массив материалов в журнале «Русское слово», посвященных оценке крестьянской реформы, — как статья за подписью А. Топорова «Невольничество в Южно-Американских штатах», так и «Летописи», — принадлежал Благосветлову. Эти выступления свидетельствуют, как далеко была истинная позиция редактора «Русского слова» от того либерального взгляда на реформы, который ему по традиции приписывают. «Иллюзии на какие-то высшие благодеяния наших администраторов начинают отрезвляться», — с удовольствием замечает Благосветлов в письме Мордовцеву от 12 марта 1862 года.

Благосветлов живо интересовался настроениями крестьян в ходе «всекаемого» освобождения и даже имел, по-видимому, в разных концах России добровольных корреспондентов, сообщавших ему о крестьянских делах. Один из них, некто В. Бабилин из деревни Приволье Симбирской губернии, писал в мае 1861 года Благосветлову: «Сообщаю Вам, что и как здесь говорится о совершающихся около нас событиях. В народе настроение умов прежнее: безднинская бойня напугала, сломила сопротивление, но не уничтожила народных стремлений, не изменила его заветных желаний и отнюдь не заставила лучше понять непонятное Положение. Оно, впрочем, и не могло быть иначе; насильственные меры не убеждают и не просвещают: народ по-прежнему волнуется; в народе говорят, что все случившееся должно было случиться; в старых книгах написано, что настоящая воля не может быть добыта без крови, что сперва польется кровь крестьян, а потом потечет и помещичья, — а так как крестьянская уже пролита, то настоящую волю будет теперь легче добыть. Начальника и толкователя в Бездне, Антона Петрова, расстреляли; а многие этому не верят, говорят, что Антон бежал, а расстреляли, говорят, товарища его, назвавшегося его именем, чтобы спасти учителя… В Симбирской губернии дело покуда кончилось все розгами; зато здешний флигель-адъютант едва успевает сечь, несмотря на содействие земской и даже городской полиции; он почти постоянно переезжает из одного уезда в другой… Говоря о всех этих происшествиях, я не касался уж мелких неповиновении и мелких экзекуций, — их слишком много, и говорить о них не стоит, особенно при других более важных движениях и беспорядках. Маленькие неповиновения могут служить только доказательством неудовольствия народа и волнения в нем».

В условиях жесткой цензуры руководитель «Русского слова» находит возможность не только рассказать о крестьянских волнениях — он проводит мысль о недостаточной революционной активности русского крестьянства, о том, что века угнетения и нищеты должны были выработать в нем более энергичный и сильный протест. Если в чем и можно упрекнуть русское крестьянство, по словам Благосветлова, так это в «долготерпении»: «наш крестьянин действительно добр и мягок; но для полной и верной характеристики следует, по нашему мнению, к этим качествам прибавить еще одну крестьянскую добродетель: терпение» (1861, X, 21).

Так прорывалась у Благосветлова глубокая неудовлетворенность тем, что революционный протест крестьянства, вызванный грабительской реформой, был недостаточно силен. Его позиция в крестьянском вопросе в пору шестидесятых годов была позицией революционера. Отвергая путь правительственных реформ, он видел спасение страны в народной революции.

Вот почему на страницах «Русского слова» в это время с такой последовательностью и откровенностью пропагандируется идея революции.

В августовском номере журнала за 1861 год в «Обзоре современных событий» Г. Благосветлов ставит на обсуждение кардинальный для того времени вопрос — о революционном насилии, о допустимости «войны». Он утверждает здесь, что в принципе война — «социальное зло», что война «со временем сделается не только невозможной, но и немыслимой, — «следовательно, вся тайна в том, чтоб угадать такие общественные отношения, при которых война, как социальное зло, становится невозможной…» (1861, 8, II, 4). Но пока что «война неизбежна», источник ее таится «в самих условиях нашей общественной жизни», в том «внутреннем антагонизме, который происходит внутри нас, в наших понятиях, сословных отношениях, в экономическом распределении труда и капитала». С точки зрения Благосветлова, сами условия социальной действительности оправдывают революционное насилие, освободительную войну: «Как непременное зло по своим материальным последствиям, она в то же время может быть орудием сохранения и пропаганды справедливейших и благороднейших убеждений человечества» (1861, 8, II, 4).

Возвращаясь к этой мысли в февральской книжке «Русского слова» за 1862 год в связи с войной за освобождение негров, он развивает ее до конца. Война для него — «величайшее несчастье нашего времени», но «что же делать?» — спрашивает он. «Само собой разумеется, что много погибнет людей, много будет разрушено состояний, но разве меньше зла причинит рабство в ряду нескольких поколений, разве не теми же человеческими костями будут усеяны поля, залитые потом и кровью негров? Мы даже думаем, что никакая война, как бы она ни была гибельна по своим последствиям, не может идти в сравнение с таким глубоким злом, как медленные и глухие страдания четырех миллионов рабов в продолжение уже истекших семидесяти лет» (1862, 2, II, 5).

Слова эти принадлежат Благосветлову — тому самому буржуазному радикалу-реформисту и «журнальному эксплуататору», каким он представляется некоторым исследователям по укоренившейся традиции. Их невозможно объяснить, если идти вслед за этой освященной временем легендой. В действительности позиция Благосветлова в отношении реформы и крестьянской революции органична и естественна, если брать в расчет не фальшивую версию о его эксплуататорстве, но реальные факты жизни этого «настоящего политического бойца в якобинском вкусе». Только такую позицию в пору революционной ситуации и мог занимать человек, дерзнувший в условиях деспотии перейти от слов к делу и, по ограничиваясь легальной пропагандой, уйти в революционное подполье.