Борис Володин - Мендель

И сам он относился к ним с большим уважением: то были высокообразованные естествоиспытатели, знавшие толк в эксперименте, умевшие оценить интересную мысль. Завадский в 1853-м все-таки удостоился кары за проявленное свободомыслие, а имена геолога Маковского и Ниссля дошли до наших дней вне связи с именем их коллеги — супплента.

Видимо, Мендель считал, что если его доклад будет понят в Брюнне, то теории, родившейся у него, удастся проложить себе путь и дальше. Так пусть же коллеги по обществу узнают первыми об одержанной им победе!

Сначала они, потом весь мир.

Чем больше габсбургскую монархию трясло от волнений и восстаний то в польских владениях, то в итальянских вассальных королевствах, тем старательней монархия стремилась выглядеть процветающей, и потому всякая демонстрация развития наук и распространения просвещения считалась благим делом.

В один прекрасный день опальный эмеритальный профессор Лембергского университета Александр Завадский произнес перед коллегами, перед учениками-реалистами, их родителями и департаментскими чинами длившуюся более часа лекцию «О требованиях, предъявляемых к естественнонаучным исследованиям в настоящее время». Немного спустя в соответствующей канцелярии было сочтено целесообразным дозволить отпечатать означенную лекцию типографским способом и выпустить ее в свет, дабы благонамеренные мысли ее распространялись сколь можно шире. Именно поэтому автор имеет возможность привести некоторые выдержки из лекции, а читатель — возможность убедиться, что краснобайство вокруг науки в XIX веке уже практиковалось изрядно. Ботаник Завадский умел препарировать, описывать и классифицировать растения, но не об этом он говорил. Его идеи более общего плана выглядели так:

«…Мир столь великий, заполненный мириадами живых существ, — Небо, Земля, Море, населенные бесчисленными созданиями, пробудили, благоприятствуемые судоходством, умножить знаемое число форм животного и растительного мира, а пытливый Дух, приводя в порядок, сортируя и объединяя, нашел здесь в большей, чем где-либо, степени пищу для себя. Там же, где разум настаивал на застывших догмах, и там, где природные тела проявлялись не только внешне расщепленными, но и разделенными внутренне, — там под препарирующими Руками Дух Природы бежал, а сердце исследователя иссушалось. Лишь того назовем мы Мастером, кто стремится Разгадать Законы Природы, обладая ясностью ума и теплотой чувства…

…В известной степени природа во всех своих частях живая; чувственное и вещественное взаимосвязаны в Природе, которую следует прочувствовать, а не сконструировать в уме. Рационалист рассматривает явление для себя и познает его абсолютную сущность; зависимость же одухотворения свыше находит лишь кроткий жрец Природы, и лишь ему наука обязана тем расширением Знания, которое она черпает из так называемой натурфилософии…»

Общие фразы подобны омуту, который затягивает все глубже и глубже и слушающих и произносящих эти общие фразы. Речь Завадского была в известной степени «тронной», ибо он оказался самым маститым из ученых людей Оберреальшуле и всего Брюнна. Многочисленные печатные труды и высокие степени автоматически делали его местным научным вождем.

Однако к тому времени, как благовоспитанное внимание слушателей стало сдавать, профессор все-таки, хоть и с трудом, добрался и до основного вопроса лекции, на котором он, правда, не стал задерживаться слишком.

«…Но что же мы должны сказать о насущных принципах, которые в настоящее время лишь одни могут обеспечить науке ее ценность? Ведь сельское хозяйство, горное дело, промышленность и торговля, ведь медицина и другие науки будут как бранящиеся бабы стоять вокруг естествознания, злобно шипя: «Дай нам только то, что нам нужно!…»

Здесь Завадский принялся бегло перечислять проблемы минералогии, ботаники и зоологии, еще не тронутые, не освоенные, он говорил о тайнах, которые раскрывают микроскоп и эксперимент, но беда заключалась в том, что сам он всю жизнь занимался описательной ботаникой. Ни «Chrisanthemum Zawad-zkii», найденная Гербихом, ни «Herbichia abrotanifolia», открытая Завадским, не ложились в прикладные задачи, и потому, резким движением оправив бакенбарды, лектор был вынужден сделать новый пассаж, оправдывающий и его жизнь в науке:

«…Конечной целью человечества является: «осветить природу искрой духа, который дает нам жизнь», укрепить дух и объяснить с помощью тысяч голосов, которыми природа обращается к нам с помощью тысяч молниеподобных вспышек явлений, ею излучаемых, как Божественное озарение… Короче: «Учитесь зорко смотреть, точно мыслить, тепло и искренне чувствовать!»

Однако же нельзя было не упомянуть в такой лекции и перед такой аудиторией о достижениях науки последних лет. Профессор, конечно, отдал им должное и сделал это с достаточной быстротой, дабы большая часть слушателей не успела заметить, что речь идет о делах, не слишком хорошо им знакомых.

«…Кто может изложить, как происходит процесс развития ростка, чем определяется форма семени, кто может определить закономерность в расположении чешуек на елочной шишке, кто может познать законы превращения растений, если он не проникся учениями, внесенными в последнее время в физиологию растений Робертом Броуном, Шлейденом, Унгером и многими прочими!… Мы не сможем увидеть в яблоке цветочную завязь, в землянике — цветоложе, отделяющееся от ножки цветка, и того, как финик рождается из опавшего цветка, если мы не усвоим учения о листе и его превращениях, познанию которых мы обязаны пристальному наблюдению и ясной способности к восприятию. Наш долг познать Природу. Это и долг ученого увеличить знания человечества, это и долг учащегося воспринять дух учения и благодаря этому обогатить себя…»

Речь была завершена лирическим, тщательно отполированным эпилогом:

«…Бди! Когда погожим утром ты вступаешь в долину, где играл, будучи ребенком, где старая буковая роща бросает привычные тени, где зеленая трава манит к покою, и ты как будто снова с любимыми воспоминаниями твоего детства, когда все, на чем останавливается твой сияющий взор, дышит юношеской свежестью, жизнь бьет тысячью ключей и ничто не умирает, не погибает: что же это такое, что так тронуло тебя, что заставило твое сердце биться чаще и взволнованнее?…»

Естественно, тотчас последовали аплодисменты и выражения восторга, кои высказывались оратору коллегами и родителями. Равно последовали и скептические замечания насчет часовой болтовни, в которой Завадский ухитрился самым ласковым образом примирять чистую науку, практику и религию ине задеть ни консерваторов, ни радикалов, ни клерикалов, ни материалистов. Эти замечания коллеги помоложе, дабы не испортить старому изгнаннику триумфа, конечно, высказали не ему, а друг другу.