Виктор Виткович - Круги жизни

Написал про себя фельетон. Исключили. От иероглифов избавился, оставалось отделаться от камина, это проще: обменял свое палаццо на комнатенку в шестнадцать метров на Литейном проспекте — пальцем достаю до потолка, окна в колодец двора — зато теплая-теплая! Здравствуй, жизнь!

Она-то, жизнь, довольно быстро и развела нас с Мишкой: он ушел с головой в языки (по Ленинграду ширились слухи о колдовской его памяти), я бросился в громкобурлящие воды невской изящной словесности. Мишка заглядывал ко мне все реже. Спустя несколько лет узнал с чьих-то слов: где-то вдалеке, кажется в Армении, заболел и умер. Умерла гениальная память! Сколько мог дать людям! Теперь, многие годы спустя, оглядываясь на жизнь поколений, письменные свидетельства о коих теряются в глубине веков, вспоминаю Менандра (через две тысячи триста лет его процитировал Байрон): «Богов любимцы долго не живут», и все больше утверждаюсь в мысли, что гении — это чудом выжившие!

Думаю, что на земле рождается гениев неизмеримо больше, чем доживает до возраста, когда успевают себя осуществить. Обуянному чем-нибудь целиком (звуками, красками, мыслями, мечтами…) гению легко погибнуть в детском возрасте: утонуть, попасть под копыта лошадей (в наши дни под машину)… Ежели благодаря счастливому стечению обстоятельств гений все же доживет до совершеннолетия, зависть обрушивает на него все, чем люди умеют мстить за свою заурядность.

Надо ли вспоминать биографии гениальных поэтов, художников, ученых всех времен? Жизнь, как правило, мученическая! Именно это заставило Дидро воскликнуть: «Как мы были бы счастливы, если бы наши современники вздумали судить о нас так, как если бы мы умерли три тысячи лет назад!»

После смерти гения, успевшего себя осуществить, человечество, видя, что прошли десятки лет, а он все еще возвышается над временем, начинает ему поклоняться. При этом оно стыдливо замалчивает страницы жизни, которые с точки зрения современной морали «порочат» гения: так гениев превращают в иконы.

25 апреля. Под вечер. Берег Иссык-Куля

Ну вот я наконец и в Рыбачьем… Весь вечер, да и всю ночь за окошком гостиницы выл и бушевал ветер: его здесь называют улан. От его порывов стекла то вздрагивали, звеня, то протяжно ерзали в рамах, слышен был звук летящего в окна песка, даже удары мелких камешков о стекла. Под вой, свист и звон ветра лежал на койке, вперясь взглядом в черное пространство окна.

На заре улан утих так же внезапно, как начался. Я вышел на берег Иссык-Куля, прихватив с собой «колибри», бумагу и термос, взошло солнце, озеро затрепетало светлым пламенем. Пристроился на пристани, открыл машинку писать тебе и вспомнил, как здесь, именно здесь давным-давно пережил вместе с поэтом Александром Гитовичем потрясение.

Но к рассказу об этом надо подойти.

Летом 1929 года Саша Гитович и я решили пуститься в дальнее странствие, в Киргизию. Третьим с нами отправился Б. А. Логунов, библиотекарь военно-политической академии имени Толмачева, друг Гитовича. Тот добрался лишь до Пишпека: когда шли со станции Пишпек в город, речку Алаарчу, бегущую по камушкам, переходили вброд — моста еще не было, Логунов представил себе дальнейшее путешествие пешедралом в глубь «диких тянь-шаньских хребтов», у него ко всему отпала охота, нанял подводу — обратно Алаарчу переехать, да и был таков. А мы с Сашей с рюкзаками за плечами отправились в глубь Тянь-Шаня.

На тебя Тянь-Шань произвел бы сначала мрачное впечатление: голые горы, изборожденные каменными морщинами. Только постепенно (знаю по себе) величие скал перестает подавлять глаз; и ты начала бы наслаждаться их формой и бесконечным разнообразием цвета, красота гор мало-помалу овладела бы тобой, заворожила. И пришло бы мгновение, когда взгляд твой был бы не в состоянии насытиться созерцанием скал, и снежных вершин, и тянь-шаньских речек, будто наполненных самоцветами.

Так начал Саша описание нашего восхождения к перевалу Калмак-аша из Чон-Кеминской долины, куда мы пришли вдвоем, свернувши из Боомского ущелья вдоль ревущей в глубоком каньоне горной реки Чон-Кемин.

В моем дневнике этого путешествия рядом с фамилией Табалдинова четыре киргизские загадки. Сидели на перевале, отдыхали, он нам задавал их и смеялся до упаду, что не отгадаем: вот простаки! Признайся, отгадала бы ты хоть одну? «Белая собачка спрыгнула с арбы». «Синий теленок и на привязи толстеет». «На сухой сук воробей не садится». «Над бугром кружится хромой ворон». Не стану переворачивать отгадки вверх ногами, как в сборниках развлечений, вот они: «Плевок», «Арбуз», «Голова быка», «Бритва».

Распростившись на перевале с Табалдиновым, спустились к синеве Иссык-Куля. В Рыбачьем — в ту пору маленьком поселке — за крайним домиком искупались. По просмоленной эстакаде-пристани разбегались, прыгали головой в воду, выбирались на берег, опять разбегались…

Подъехали двое верховых киргизов, некоторое время глядели на нас. Потом один спешился, отдал товарищу повод, снял одежонку, разбежался, бух вниз головой! Ждем минуту, вторую, нет его! Еще минуту… Уж не убился ли о сваю?!

Я прыгнул в воду, Саша за мной. Добрых полчаса ныряли, ища киргиза. А его товарищ сидел на коне. Обессилев и поняв — ежели и найдем, не спасти, вылезли на берег. Подошли к всаднику, голубенькая бабочка вилась вокруг его шапки.

Тут мы узнали: они приехали из-за гор, первый раз в жизни видели озеро — ни он, ни его товарищ понятия не имели о плавании! (Вот как в глубине Тянь-Шаня были оторваны одно от другого горные урочища!) Представляешь? Тот, утонувший, увидел: «прыгают», подумал: «Чем я хуже?» Оказались виновниками смерти человека!

Весь день Саша бродил по Рыбачьему, опустив голову, жуткое впечатление произвело на него. Подвернулись спутники, возвращающиеся в Пишпек, и он уехал из Киргизии прямо домой, в Смоленск, к родным. Я остался один.

Бродяжничество у мужчин в крови. Казахи говорят: «Сердце матери к сыну, сердце сына в степь». И у киргизов слышал похожую поговорку: «Между женщинами колыбель, между мужчинами седло». Целое лето бродяжил по Тянь-Шаню. Колесил с «витаминной тройкой» (про нее тебе еще расскажу). Но самое сильное впечатление относится к концу лета: чтобы дальше все было понятно тебе, вынужден еще раз вернуться к моим ленинградским годам.

Откуда такой псевдоним? Расскажу. В 1926 году я впервые побывал в Ленинграде. В поезде сдружился с севшим в Армавире студентом Краснодарского сельхозинститута Виктором Закаморным. Ехал он, как и я, по студенческому литеру. Поезд прибыл в Питер в шесть утра. С рюкзачками прошлись по Невскому, еще пустынному, любуясь красотой домов, с одной стороны уже озаренных солнцем, и наслаждаясь мягким стуком копыт извозчиков, кативших по торцевой мостовой. Посреди Невского проспекта — паркет, чуть припахивающий смолой после ремонта: легендарные времена.