Василий Голубев - Во имя Ленинграда

Рожденный летать

Третья военная весна с теплыми ночами и частыми затяжными дождями быстро слизнула наваливший за зиму снег. Вспухли покрытые трухлявым потемневшим льдом многочисленные озера, реки и ручейки освобожденной ленинградской земли. Коренные ленинградцы возвращались к сожженным, израненным очагам. Они залечивали тяжелые раны, нанесенные городу фашистами за 900 дней и ночей невиданной в истории блокады. Восстановительные работы велись всюду. Они велись и в уютном ленинградском пригороде - Бернгардовке, где вот уже два года размещался профилакторий авиации Балтийского флота.

Глухие уханья бомб замедленного действия и разрывов артиллерийских снарядов весной 1944 года сменились музыкой и песнями, льющимися из репродукторов, еще недавно возвещавших о воздушных тревогах, людским неторопливым гомоном, щебетом прилетевших птиц. Особенно шумная, радостная суета царила на первом этаже большого особняка. Здесь отдыхали прибывшие во главе с неугомонным, по-прежнему юным Героем Советского Союза гвардии капитаном Цыгановым летчики 3-й эскадрильи 4-го гвардейского полка.

Еще несколько дней назад, стиснув до боли зубы, напрягая каждый мускул и нерв, забыв все на свете, летели они навстречу трассирующим пулеметным очередям и снарядам, ловили в прицел паучью свастику "юнкерсов", крутились в смертельной карусели с "фокке-вульфами". И вот - десятидневный безмятежный отдых. Такое поощрение боевая эскадрилья завоевала поистине небывалым боевым успехом - 183 из 365 сбитых вражеских самолетов было на ее счету. Шесть из двенадцати Героев Советского Союза полка служили в 3-й АЭ.

Мне эта эскадрилья особенно дорога. Я вырос в ней как летчик. Наверное, это и учел полковник Корешков, когда выписывал мне отпускное удостоверение и ходатайство о предоставлении отдыха в профилактории вместе с супругой.

Не обошло весеннее счастье и отчий дом. Среди дня над маленьким домиком у Старой Ладоги появился ветеран авиации, всем известный биплан У-2. Родители и Сашенька сразу поняли, кто махал рукой из кабины, улетая в сторону тылового аэродрома, где теперь базировался 1-й учебный полк. А часом позже на старенькой "эмке" командира полка я подкатил к заветному крыльцу в деревне Позем.

Как всегда, слезы радости и печали, домашний стол, суета, расспросы о живых и погибших. Вместе с родителями, Сашей и Галочкой, которая в свои полтора годика была ужасной говоруньей и не слезала с моих рук, я радовался короткому семейному счастью. А к вечеру следующего дня увез супругу в Бернгардовку.

В большой и светлой комнате, где мы поселились, шума и веселья было не меньше, чем в номерах летчиков. Песни, шутки перемежались рассказами о взлетах, посадках, боях и штурмовках. Сашенька с удивлением смотрела на дружную семью летчиков, которых знала заочно по моим рассказам, то и дело всплескивала руками: "Господи, взрослые дети - говорят про смерть, а сами смеются, как будто это не война, а игры". Потом вдруг вспоминала Кожанова, Васильева, Байсултанова и многих других наших друзей и, всплакнув, уходила на веранду.

Но о самом тяжелом человеческом горе она узнала на третий день пребывания в профилактории. Вечером нас навестили бывавшие у моих родителей в Старой Ладоге начальник политотдела авиации флота полковник Сербин и начальник штаба дивизии подполковник Ройтберг. Они сообщили, что завтра из Алма-Аты поездом приезжает майор Леонид Георгиевич Белоусов. Ройтберг показал бланк срочной телеграммы: "Иван, Петро. Черти, встречайте поезд № 6, еду воевать. Леонид".

- Понимаешь, Василий, с каким намерением этот геркулес без обеих ног едет? - сказал Иван Иванович Сербин. - Во всех его письмах за последние два месяца сплошные намеки: летать хочет.

- Ума не приложу, как можно летать без ног, - мрачно вздохнул Петр Львович Ройтберг. - Встретим его, неугомонного, привезем сюда, отдохнет пару недель, а потом подберем в городе квартирку на первом этаже, и пусть выписывает жену с дочерью. Ему одному и жить-то нельзя, а он пишет - "еду воевать".

Вечером я рассказал Саше о Белоусове, с которым впервые встретился в Кронштадте в 1941 году, когда шестеркой на И-16 мы улетали на полуостров Ханко прикрывать войска и флот в глубоком тылу врага. Леонид с тяжело больными ногами летел тогда с полуострова в ленинградский госпиталь. Уже на Ханко я узнал подробности его трагической судьбы - сам он ни словом о себе не обмолвился из боязни вызвать сочувствие.

Это началось в туманном и вьюжном феврале 1938 года на одном из балтийских аэродромов. Нес дежурство заместитель командира эскадрильи 13-го авиаполка старший лейтенант Белоусов. По сигналу тревоги его истребитель взмыл в воздух и сразу окунулся в густую снежную мглу. Выйдя по приборам за плотный слой облаков, он обнаружил иностранный самолет и преградил ему путь в сторону наших объектов. Выполнив задание, Белоусов повернул на свою базу, но метель еще больше сгустилась, стерев границу между воздухом и такой же белой землей. Тогда еще не было приборов, помогающих летчику найти эту границу. Леонид сделал три захода на посадку, но земли не увидел, а бросать машину и прыгать с парашютом не захотел. Наконец, планируя, зацепил лыжами о землю, шасси отлетело, винт ударил лопастями о мерзлый грунт, лопнул бензобак, высоко взметнулось облако дыма и огня.

Подоспевшие товарищи с трудом вытащили Белоусова из-под горящих обломков. Санчасть, госпиталь...

Мучительно, долгие дни и ночи, лежал Леонид Георгиевич на госпитальной койке, весь в бинтах, с плотной повязкой на глазах, ни разу не застонав, только скрипел зубами, такой нестерпимой была боль от ожогов, но еще нестерпимей была мысль, не дававшая покоя ни ночью ни днем: "Целы ли глаза? Вижу или ослеп?"

Он знал о категорическом запрете врачей, но ему хотелось сорвать ненавистную повязку. От этого зависела жизнь. И однажды Леонид Георгиевич не выдержал, приподнял украдкой бинт, и лежащие рядом впервые услышали его крик:

- Вижу! Вижу, я вижу! Друзья, я буду летать!

На крик прибежали врачи и сестры. Они решительно потребовали опустить повязку. Он молча повиновался. Теперь душа была спокойна. Никто из больных и сестер не понимал, как может радоваться этот прикованный к постели обезображенный человек, испытывающий мучительную боль. Они не знали, что мысленно он уже был там, на аэродроме, в синеве неба вместе с друзьями.

Не скоро удалось ему покинуть больничные "хоромы". Из госпиталя передали знаменитым ленинградским хирургам. Тридцать две пластические операции сделали они летчику, пересаживая кожу на лицо, наращивали нос, веки, губы. Леонид Георгиевич молча терпел, сжимал зубы и обожженные кулаки. Он готов был вынести все, лишь бы вновь окунуться в родную стихию. И он добился своего - вступил в строй, так и не долечившись до конца.