Василий Голубев - Во имя Ленинграда

- Вы садитесь, Оля, поговорим сидя, - посоветовал я. - Так удобней.

- Разговор серьезный, - покачала она головой. - Постою. Вот здесь мы все, кто достраивал аэродромы Кронштадт, Лавенсари и этот, на Сескари. Все время были рядом с вашим полком. Радовались вашим победам и переживали потери. Я хорошо знаю всех девушек роты, судьбы сложились по-разному. Одно общее - все добровольно пришли служить Родине, а сейчас, как и я, готовимся стать матерями. Извините, что отнимаю дорогое время, но я хочу рассказать немного о себе.

И она, с трудом пересиливая слезы, стала говорить о том, что за неделю до войны вышла замуж, а через три месяца стала вдовой и сиротой. Муж погиб под Смоленском, а мама и папа - в эшелоне при эвакуации завода. Несколько раз ходила в военкоматы, просила взять в армию, послать на фронт санитаркой, кем угодно, только на войну... Взяли в стройчасть. На Лавенсари познакомилась с летчиком Коба. Хотя старше его на два года, но полюбили друг друга. Когда роту переводили на остров Сескари, она не сказала ему, что будет ребенок, думала, больше не встретятся. Но в мае, с перелетом полка сюда, не стала скрывать свое счастье. Виктор тоже обрадовался и часто говорил: "Вырасти ребенка, если что со мной случится".

- И вот случилось... Погиб... Ребенка я воспитаю. Он будет достоин отца. На меня уже есть приказ об увольнении. Помогите, товарищ командир, выбраться с острова на любой берег или в Ленинград.

Оля вновь опустила голову, села, две крупные слезы блестели на ее щеках. Жалость, гордость за мужественную женщину тисками сдавила мое сердце. Я молчал, подыскивая слова, и не находил. Выручил майор Абанин, спросил девчат:

- Скажите, а командир и замполит роты знают, что вы скоро будете матерями? Почему нам не докладывали?

Ответила сидящая рядом с Олей брюнетка:

- Приказы на всех нас есть, а докладывать они, наверное, боятся. Да и рабочих рук в роте не хватает. Говорят, когда корабль привезет пополнение, тогда и отправим.

Дальше разговор вести не было надобности. Кого обвинять, с кого спрашивать? Поздно. Эти первые просят помощи выбраться на Большую землю, но, надо думать, не последние. И помощь им надо оказать как можно скорее, благо в нашем распоряжении транспортный самолет.

- Вот что, будущие молодые мамы! Мы вас не осуждаем. Ваш труд велик, летчики, ваши любимые, летали бить немцев с аэродромов, сделанных вашими руками. Большое вам спасибо. Сегодня же выделим для вас один рейс до Ленинграда. Порядочный человек не бросит мать с ребенком, ну, а тех, кто погиб, помните. С теми из ваших друзей, кто еще на острове, попрощайтесь, пожелайте им боевых успехов, и они будут вам писать и помогать чем смогут, пока не добьем фашистов. За это ручаюсь.

Прощаясь с девчатами, я видел, как светятся радостью и надеждой их глаза.

Сданы обязанности начальника авиагарнизона, самолеты взяли курс на Ручьи, и вечером самое оживленное место на острове опустело. Лишь на новой базе я вспомнил о пачке писем, полученных утром и второпях положенных в планшет. Почта в день третьей годовщины Великой Отечественной войны оказалась большой. Были письма от родителей погибших летчиков, тружеников Горького и Волхова - моих земляков, подаривших полку 25 боевых машин, от Сашеньки - ее письма узнаю даже наощупь - и большое, увесистое - от Леонида Георгиевича Белоусова, которое с нетерпением ждал.

Решил перед сном прочитать только два: от супруги и Белоусова. На чтение остальных просто не было сил. За эти "мирные" сутки вымотался больше, чем в напряженный боевой день. Перед глазами все еще маячили лица девчат, перед которыми чувствовал какую-то невольную вину, - их судьбы отныне станут частью моих забот...

Сашенька подробно писала о Галочке, о родных и, как всегда, совсем мало о себе. Поздравила с третьим орденом Красного Знамени, спрашивала о здоровье, советовала принимать лекарства от печени, дававшей себя знать в последнее время. В конце письма легонько подчеркивала строки: "Милый, мне и Галочке так хочется посмотреть на тебя, обнять нашего родного. Прилети на денечек-два. На берегу Волхова у Олегова кургана так громко поют соловьи".

Вот так... Соловьи и здесь поют. Слышу их голоса через окно маленького домика, где сегодня буду ночевать, им война нипочем. А слетать домой на день-два, пока нет больших боев, заманчиво... "Устроимся, попрошу комдива", - подумал я и вскрыл конверт Белоусова.

Исписанные убористым почерком страницы, фотография. С нее смотрел Леонид Георгиевич. Он стоит у боевого Ла-5. Правая рука - на лопасти винта, в левой вечный спутник - палка. Улыбающееся лицо, широко открытые глаза, видно, машину он одолел.

"Здравствуй, Василий! Никогда не писал таких больших писем. Наберись терпения, прочти, и ты поймешь, какие барьеры и душевные трудности пришлось перенести за эти два курсантских месяца".

Дважды перечитал письмо, несколько раз брал в руки фотографию, ясно представляя, каким он был для безногого человека, повторный путь в небо.

Командир учебной истребительной эскадрильи, как сообщил Белоусов, в продолжительной беседе с ним повторял один и тот же вопрос: "Зачем человеку без обеих ног рваться в небо?" Леонид Георгиевич молча слушал незадачливого майора, который пришел сюда с должности командира боевого полка, тот понял молчание по-своему. Похлопал Леню, как равный равного, по плечу, спросил: "Может, лучше и не начинать рискованный эксперимент? Ведь без ножного управления самолеты пока не летают".

- А чем вы-то рискуете, товарищ майор? - с трудом сдерживая себя, спокойно ответил Белоусов.

- Я - только лишней катастрофой в безаварийной эскадрилье.

- Тогда не буду мешать вашему благополучию, - вставая, прервал беседу Белоусов и похромал к заместителю командира учебного полка подполковнику Борисову, который пришел на эту должность из 4-го ГИАП.

Подполковник Борисов, сам перенесший тяжелое ранение, душой понял Белоусова и лично взялся вводить его в боевой строй. За полтора десятка лет службы он подготовил не одну сотню пилотов, но сейчас и ему пришлось туговато. Восстановить летные способности потерявшего обе ноги, причем одну выше колена, да к тому же на боевом истребителе - такого мир еще не знал.

В этот день "виллис" подвез Борисова и Белоусова к стоянке учебных самолетов.

В первой кабине с помощью инструктора занял место Леонид Георгиевич. Во вторую сел Борисов. Он понимал, что сейчас решается судьба не просто одного человека - судьба подвига, без которого не может жить народ, борющийся за свое существование. И он, Борисов, принял это на свои плечи. За ним решающее слово. Сам бесконечно влюбленный в летное дело, он всем сердцем сочувствовал Белоусову и желал ему удачи.

Высота - 750 метров. Подполковник взял левой рукой переговорное устройство: