Сергей Голубов - Багратион

- Лови, бестия!

Над Циомой сверкнули ножны подполковничьей сабли. Хр-рясть! Удар пришелся по шее. Да какой удар! Будь гусар под каплей, не жаль бы. А то ведь так, ни за что. Но дело оказалось непоправимым. На опушке взыграла тревога. Заревел горн. И через минуту послышался тяжелый ход конницы. Впереди скакали офицеры, за ними - трубачи. Эскадрон французских кирасир в белых шинелях и мутно поблескивавших касках вырос перед гусарами Давыдова словно из-под земли. Конь-неук встал под Циомой на дыбы. Смешливый великан выхватил саблю. Кругом него уже звенели клинки и гремели пистолетные выстрелы. Рубились лихо. И коли сек гусар по черепу, так до самых бровей, по плечу - так до самого пояса. Давыдов чертом вертелся в этом аду.

Казаки и пехота выходили к опушке с другой стороны. Среди них не было Циомы. И потому им удалось подойти к французскому биваку без тревоги и насесть на него как снег на голову. Пока гусары справлялись с кирасирами, пехота крушила французский обоз, а казаки рыскали по лагерю, подбирая трусливых. Что это был за лагерь и чей обоз? Выяснилось это самым необыкновенным образом. Донской урядник Кузьма Ворожейкин и рядовой Смоленского пехотного полка Агей Сватиков никогда до сих пор не встречали друг друга. Судьба впервые столкнула их в эту ночь под огромной сосной, огороженной плетневым забором, у большой роскошной коляски с поднятым верхом. И случилось так, что одновременно с двух разных сторон заглянули они в кузов этой коляски. То, что они увидели там, было в высшей степени интересно и важно. В экипаже прятался французский офицер с белым крестиком Почетного легиона на груди. На лице его явственно обозначались отчаяние и жестокий страх. Дрожащая рука сжимала огромный пистолет. Урядник и солдат, не раздумывая, полезли на француза. Но кавалер Почетного легиона, несмотря на свою очевидную застенчивость, был силен и ловок. Сперва грохнул выстрел, а затем тяжелая, налитая свинцом рукоятка еще дымившегося пистолета просвистела мимо головы Ворожейкина. Сватиков охнул и откинулся навзничь. Но Кузьма был цел и крепко держал француза обеими руками за талию. В коляске судорожно бились и катались два тела. Из длинной бороды урядника летели клочья седо-рыжих волос. Острые зубы впились в его лицо, и липкие струйки крови застревали в усах. Но он не чувствовал боли, а только хрипел, ломая своего врага:

- Вот тебе, пащенок! Давно же я до тебя добирался!

Давыдов еще издали заметил танцевавшую на месте коляску и подскакал, пораженный этим явлением. Судьба Пьон де Комба уже решилась, так как Ворожейкин сидел на нем верхом и ловко опутывал арканом. Но капитан все-таки делал кое-какие усилия, чтобы стряхнуть с себя волосатого наездника.

- Rendez vous! - сказал ему Давыдов. - Vous etes notre prisonnier{62}!

- Grace! Pardon! - прохрипел пленник. Теперь он стоял, трясущийся и бледный, с арканом на шее и руках, а казаки вязали ему ноги.

- Monsieur, monsieur! - говорил он Давыдову. - On m'a die mon sabre d'honneur! De grace!{63}

Ворожейкин вытаскивал из коляски какие-то портфели и шкатулки с гербами. Три росаснинских крестьянина уносили окровавленного Сватикова.

Утро следующего дня было солнечное, светлое и радостное. Спрятавшиеся в траве птицы наполняли воздух своими звонкими голосами, и казалось, что пели не они, а поля. Возле палатки генерала Васильчикова еще не потух костер. Десятка полтора кавалерийских офицеров собралось здесь вокруг Давыдова, всего час назад вернувшегося из экспедиции под Катанью. Подполковник не успел еще умыться и привести себя в порядок. Усатое лицо его было так закопчено пороховым дымом, что казалось чумазым. Офицеры глядели на него с завистью.

- Всю жизнь торчу среди битв, как казачья пика, - весело и бойко рассказывал он о происшествиях минувшей ночи, - а дела такого не видывал. Лесом шли - дров не видали. А как наскочили на обоз маршальской квартиры - у меня в пятках похолодело. Бог мой, что поднялось! И смутно, и черно, и курно!.. Но... попробовала-таки сабля живого мяса!..

Все слушали затаив дыхание.

- А как же ты, любезный Денис, герцогскую коляску полонил? - спросил кто-то. Давыдов расхохотался.

- Не я, - казак из конвойных Ларивона Васильича, именем Ворожейкин.

Оглянувшись и завидев невдалеке Кузьму, он крикнул:

- Эй, брат, подавай сюда!

Офицеры набросились на урядника: расскажи да расскажи, как полонил коляску маршала Жюно. Ворожейкин никогда не попадал в подобные переделки. И лестно было ему этакое внимание, и смущен он был немало. Рассказать! Да ведь не дома это у себя, за липовым столом, в добром кругу станичных шабров и сродичей замешать на пенистом цимлянском быль с небылью... Эх! Долго повертывался он во все стороны, недоуменно разводя руками, и наконец вымолвил с явственной тоской в маленьких острых глазках и голосе:

- Да что ж, господа, ваши высокие благородия! Чать, я не архитектур... Сделать - сделаю. А рассказать не могу я!

Слова эти были встречены взрывом дружного хохота. Урядника хлопали по плечам, совали ему в руки рубли и ассигнации. Неожиданный успех ободрил Кузьму.

- Наше дело такое, - пустился он толковать, - как-нибудь сбоку урвать, а не то, так и стречка дать. С лету падаем, словно ястреба на курей. Зачем туда с ножом, где топор положен? Наше дело такое. Покамест господа гусары секли-резали, мы по задам сквозили. Вот и вижу я: лежит он, будто в люлечке, голову в норку, а сапожки напоказ...

Раздался новый взрыв хохота. И весь рассказ Ворожейкина уже до самого конца сопровождался веселым смехом.

- Но важнее всего, - сказал Давыдов, - что в чемоданах и шкатулках, взятых из коляски Жюно, нужные сыскались бумаги. Сказывал мне генерал, что князь Петр Иваныч сразу за них принялся. А среди бумаг - пук прокламаций престранных.

Он вытащил из ташки лист и развернул его.

- Я прихватил одну. Диво!

- Т-сс!

- "Немецким быкам, - читал Давыдов. - Быки! Вы маршируете в ногу с солдатами великой армии. Не отставайте же! Счастие французского оружия зависит от вас. Достаточно ли вы жирны, чтобы стать героями огненной силы и мужества? Вы - первые немецкие быки, вступающие в Россию. За саксонскими быками следуют баварские, вюртембергские, вестфальские, а за этими итальянские, венгерские и другие. Все они лишь ждут сигнала Великого Скотобоя. Бодрствуйте, быки! Спешите! Скоро весь рогатый скот Европы будет завидовать вашим лаврам. Правда, вы не эйлауские и не фридландские быки, но все-таки крови и мяса в вас еще достаточно. Быки! Вы умрете славною смертью! Ваши кожи, переделанные на сапоги и башмаки, еще много послужат людям. Ваши потомки, вспоминая вас, еще долго будут поднимать гордый рев. Кто может отказать вам в глубоком уважении? Генералиссимус Дикий Бык".

Действительно, это было что-то до крайности странное.