Олесь Гончар - Весна за Моравой

Сквозь жаркую стрельбу пехоты и пулеметные очереди он снова услышал залп своей батареи. "Родная, неутомимая!.."

Старшина сразу встал на ноги. Сколько у них еще осталось снарядов? Он уже сбился со счета.

В груди покалывало при каждом вздохе. Гуменный оглянулся на людей, которых вел, стараясь угадать по выражению их лиц, видели ли они, что его ранило. Но лица мадьяр по-прежнему были перепуганные и замкнутые. Видимо, они ничего не заметили, и это совсем успокоило старшину.

- Марш! - скомандовал он, двинувшись вперед.

Каким-то детским, неосознанным жестом положил руку за пазуху, нащупал горячую, пульсирующую ранку и крепко зажал ее, чтобы не изойти кровью.

Перевязывать было нечем и некогда. Да и кто сделал бы это здесь? Он не хотел, чтобы венгры видели его рану.

"Что, если бы меня убило? - подумал вдруг Гуменный, и ужас охватил его. - Конечно, они все бросили бы снаряды и повернули обратно. Ведь только я один знаю дорогу к переднему краю".

А передний край гремит и гремит. Старшина представляет себе, как командир батареи на коленях стоит над самой насыпью и командует, словно сурово молится: "Огонь! Огонь!" Он командует, уверенный, что снаряды прибудут, и все расчеты знают, что прибудут. "А если б убило?.."

Гуменный оглядывается и ему кажется, что его спутники идут быстрее. Он не замечает, что, наоборот, это он идет медленнее. Ранец становится все тяжелее и тяжелее. "Намок, - думает старшина, - снаряды намокли", - и сам же замечает, что это нелепость: разве снаряды могут намокнуть?

Ему захотелось пить. Он снял фуражку, зачерпнул на ходу у себя из-под ног серой, как дым, воды и выпил. Надел мокрую фуражку - голове стало хорошо, свежо. А все вокруг продолжало седеть, как дым.

Даже чистая голубизна неба стала седой.

Оглянулся.

Чернобородый учитель идет совсем близко. Будто бредет сквозь дрожащий туман. Почему он спешит? И почему он сейчас так странно смотрит на Гуменного? Смотрит прямо, не мигая, и глаза у него большие, блестящие, круглые, словно оба вставные. Вот-вот он скажет старшине: "Дьорше!" - и захохочет.

Гуменный пересчитывает людей: все ли идут? Не удрал ли кто-нибудь в лес? Нет, идут все. И внимательно смотрят на него. И как будто уже не так кряхтят, не так пугаются, когда где-нибудь среди трескучих деревьев падает тяжелая мина. Неужели они видели, что его ранило? Лишь бы дойти, донести снаряды. Без помощи батарея не устоит, враги захватят дамбу, перебьют батарейцев возле умолкших, еще теплых пушек и, рассыпавшись по этим лесам-дебрям, утопят батальон в Мораве.

"Хоть ползком, но буду двигаться, - думает старшина. - Только бы хватило крови, чтобы не потерять сознание... "

Он снова оглядывается, глубоко дыша. Идут все: длинноногий в штанах-трубах, веселый "екатеринославец"... А учитель просто наступает Гуменному на пятки. Он уж не так потеет и стонет, как будто этот поход придает ему силы.

Старшина почти не чувствует боли. Ему только все труднее дышать, и он хватает ртом воздух, словно зевает. Он не может напиться так, чтобы утолить жажду. Вода плещется у самых колен, однако он уже боится нагнуться, чтобы не упасть. Бредет, высыхая, сгорая изнутри, и гонит прочь мучительное искушение. Не смотрит на воду, а только слышит, как она хлюпает внизу.

Хоть он и крепко зажимал рану, однако кровь, горячая и липкая, растекалась уже по животу, сползала ручейками под ремнем в брюки. Чем дальше, тем труднее было поднимать ноги. Может быть, голенища уже полны крови, и поэтому они такие тяжелые. Перепутанных корневищ и коряг стало слишком много, хотя на рассвете он легко и свободно шел здесь с передовой. Какой звонкий и веселый стоял тогда лес по пояс в воде!

Было тихо, солнечно и как-то вяло, а неясные деревья качались от верхушек до самой воды, прыгали, как на экране. Или, может быть, это только их отражения качались в воде изломанной зыбью? Старшине хотелось сесть, окунуться в воду по шею - пить и спать, спать и пить! Все вокруг мутнело, словно придавленное тяжелым летним зноем.

А батарея била уже совсем близко, где-то вон за теми деревьями. Гуменный уже насчитал больше выстрелов, чем было снарядов на огневой. Где они достают снаряды? Или он уже считает и выстрелы противника и все складывает вместе?

Он зачерпнул воды рукой. Когда лил, увидел, что "господин профессор" обернулся и что-то сказал мадьярам. Гуменный одним глазом искоса следил за учителем, за его блестящим бритым затылком. Опять демократия, опять цивилизация... Что он им бубнит? Не уговаривает ли, часом, бросить снаряды и возвращаться за Мораву?

- Давай! - хрипит старшина, оглядываясь и подгоняя отстающих. Лицо у него белое, как гипс. - Давай!

Мокрые космы чуба беспорядочно свисают на глаза, и он с трудом поднимает руку, чтоб откинуть их.

Батарея бьет, стреляет, зовет его, как живая: "Скорей, скорей, старшина, потому что мне трудно!"

Идут.

Учитель за спиной что-то снова говорит своим. Те гудят, бормочут и утвердительно кивают. Старшина оглядывается и видит, как надвигаются прямо на него учительская черная борода, и "екатеринославский" дедок, и тот длинноногий верзила в штанах-трубах. Что они хотят?

А "екатеринославец", размахивая своей глиняной трубкой, заводит с ним разговор. Он говорит, что "пан профессор" объяснил им все. Они знают, почему "тувариш старшина" держит руку за пазухой... Ведь за ним на воде все время остается кровавый след. Учитель говорит, что позор, если русский юноша будет идти со шрапнелью в груди, а они не помогут ему. Затем учитель говорит, что нужно им на своих плечах испытать, что такое борьба за демократию и цивилизацию, а не смотреть спокойно, как она распускается в воде молодой кровью. Только тогда они узнают, чего стоит цивилизация и как ее надо защищать! Иген! (*) ------* Да! (венгерск.) ------

Они сейчас заберут снаряды у "тувариша старшины" и понесут их сами. А он пусть показывает дорогу.

Расстегнули ранец на спине у Гуменного и разобрали снаряды.

Старшина смотрит на спутников и страшным усилием воли удерживается на ногах. Его удивляет, что лица, наплывающие сейчас на него сквозь моросящую муть, не хмурые и не злые, а по-настоящему добрые.

Двое взяли Гуменного под руки. Снова двинулись вперед. Не было на свете ничего, кроме водяной дороги, светящейся впереди. Он продолжал видеть ее между деревьями, задыхаясь в горячем тумане.

- Сюда, - говорил он время от времени. - Сюда...

Деревья, казалось, сжимали его с обеих сторон.

Вскоре, выгибаясь огромной подковой вдоль опушки, показалась дамба. На ней чернели окопы, сохли под солнцем серые шинели, перекликались бойцы. Из окопов они видны были только по грудь, словно солдаты росли из земли. Под дамбой стояли батальонные минометы и 45-миллиметровки. Когда мадьяры, ведя Гуменного под руки, вышли из-за деревьев к батарее, кто-то из бойцов крикнул: