Вадим Шефнер - Бархатный путь

Но вернусь к тому собранию и к себе, грешному.

Педагоги, видать, основательно проштудировали моё творение. Это чувствовалось по всему, — и по укоризненным взглядам их, и по репликам. Я оправдывался как мог, твердил, что больше не буду. Преподавательница русского языка Нина Петровна Журавлёва встала на мою защиту. В начале года мы писали сочинение на вольную тему, и Нинушке (так мы её за глаза звали) моё сочинеие понравилось, она всему классу его вслух прочла. И вот теперь она сказала, что моя, с позволения сказать, поэма — явление безусловно отрицательное и даже хулиганское, но я уже осознал свою ошибку, и такое больше не повторится. К этому она добавила, что у меня есть способности к стихосложению, только я использую их пока что неправильно.

Вслед за доброй Нинушкой взяла слово другая учительница. Она сердито процитировала из моей поэмы строки, где некий Трипперман восклицает:

— Но почему «честная»?! Почему «честная»?! — негодующе вопрошала она. Чувствовалось, что это слово возмутило её больше, нежели все непристойности, щедро рассыпанные по страницам поэмы. — Как это об э т о м — и «честная»?!. Какая дикая, беспросветная чушь!

А я-то считал этот эпитет своей ценной творческой находкой! Дело в том, что Трипперман, несмотря на свою венерическую фамилию, был здоров во всех отношениях; именно это я и хотел подчеркнуть. Но когда начал втолковывать это педагогам, то запутался, понёс какую-то ахинею. Мне велели замолчать. Слово взяла дама-педолог из РОНО. Говорила она долго и неторопливо — и так научно, что я не мог понять, к чему она клонит. Но когда она охарактеризовала меня как «подростка, которому угрожает дегенеративно-психологический сдвиг», у меня мелькнула догадка, что она здесь — главная моя врагиня, она хочет засобачить меня не то в школу для дефективных, не то в психбольницу... Надо учесть, что в те времена слово педолога имело большой вес, лишь незадолго до войны педология была признана лженаукой и упразднена начисто.

Однако дальше женщина эта повела речь о том, что когда в школах будет налажено здоровое сексуальное воспитание — тогда не будет ни приставаний к девочкам, ни хулиганских поэм. Получалось, что лично я не так уж и грешен, что тут повинна среда, несовершенство учебных программ, — одним словом, обстоятельства, от меня не зависящие. Закончила она свою инвективу обнадёживающе. Да, поэма — явно бульварная, антихудожественная. Однако этот Шефнер, в меру своих слабых возможностей, попытался разоблачить враждебную нашему обществу деятельность нэпмана, который ухитрился на базе прогоревшей пивной организовать подпольный публичный дом. Это разоблачение надо считать фактором положительным.

Действительно, в поэме действовал некий Люэсов, изрядный прохвост.

Эти строки о зловредном Люэсове были в поэме самыми пристойными. Далее шло подробнейшее описание забастовки и мятежа разгневанных дев, — сплошная матерщина. Но, так или иначе, этот разоблачённый мною нэпман, очевидно, через даму-педолога, — помог мне. Да и всё это педагогически-педологическое судилище закончилось приговорами более мягкими, чем мы ожидали. Четыре грешника получили выговора, меня же и ещё одного греховодника постановили перевести из 215-й школы в 219-ю, — и в школу отнюдь не дефективную, а вполне нормальную. Напомню читателям, что нынешняя нумерация питерских школ не соответствует тогдашней; за шестьдесят с лишним лет она не раз менялась.

Как ни странно, мать отнеслась к этой истории с поэмой куда спокойнее, нежели я ожидал. Быть может, она восприняла всё это как некий неизбежный этап в развитии моих способностей; этап скандальный, неприятный, но который, именно в силу своей постыдности, должен научить меня воздерживаться в дальнейшем от сочинения подобных поэм? И — кто знает! — быть может, она считала, что и эта злополучная поэма тоже была тем необходимым шлаком, который надо ссыпать-сыпать-ссыпать в глубину моря, чтобы, наконец, возник тот островок, на котором я смогу начать строить что-то своё, настоящее, хоть мало-мальски нужное не только мне, но и другим?

В ту отроческую свою пору был я бестолков, расхлябан, часто огорчал мать глупым, самому мне непонятным непослушанием. Иногда мне хотелось стать знаменитым хулиганом, — вроде Графа Панельного. А иногда хотелось стать никем, ничем, ничего не делать, ничему не учиться. Но полной расхлябанности препятствовали домашняя бедность, скудость уклада жизни. К тому же и все другие — куда ни погляди — жили очень небогато. Все мои школьные и внешкольные друзья и товарищи были сплошь — безотцовщина, матери их еле концы с концами сводили. Если ты беден среди богатых — в тебе разгорается хищная зависть, и неизвестно к чему это может тебя привести. Но если ты беден среди бедных — бедность дисциплинирует, пришпоривает тебя и твоих товарищей по бедности к общим действиям, к работе.

В один осенний день ко мне заглянул друг мой Боря Пуханов и сообщил, что нашёл работу. Завтра, в воскресенье, надо пойти нам на Одиннадцатую линию в один дом к одной старушке. Ей привезли два метра непиленных дров; их надо распилить, расколоть, снести в сарай. За это нам будет монета! И вот на следующий день я направился к Борьке, на Средний проспект. Друг мой ждал меня во дворе с топором. К нам присоединился Гошка Поморов, живший в Борькином доме; он принёс пилу. Мы втроём отправились на Одиннадцатую линию. Мне, разумеется, не раз приходилось пилить и колоть дрова в своём дворе со своим двоюродным братом на своей родной Шестой линии. Но то была работа, так сказать, для себя. А там, на Одиннадцатой линии, дело было особое: впервые в жизни мне предстояло работать вне своего дома, работать для других. И впервые — работать за деньги. Тот день мне запомнился.

Дрова старушки были свалены в самом конце мощённого булыжником двора, возле довольно большой лужи. Старушка помогла нам найти козлы. Они стояли в тупичке у какого-то каменного одноэтажного строения; кажется, то была прачечная. Мы перетащили козлы эти к дровам и приступили к работе. Старушка долго стояла возле нас вместе со своей чёрной собачкой. Видимо она (старушка) сомневалась, сумеем ли мы, такие молодые, выполнить это трудовое задание. Но мы пилили и кололи дружно, старательно, по временам сменяя друг друга. Убедившись, что дело у нас спорится, владелица дров пошла к себе домой, пёсик же остался во дворе и важно наблюдал за нами, будто по поручению своей хозяйки.