Сергей Есин - На рубеже веков. Дневник ректора

«Разговор о Грише Петухове. Гриша поступал в институт с письмом Е.А., которое где-то у меня в бумагах. Ходили слухи, что он был или собеседником Е.А. или его дворником в Переделкино.

— «Он для меня закончился, я стал к нему по-другому относиться после того, как произошла такая история. Когда умер Владимир Соколов, я специально приехал его хоронить из Америки. Гриша Петухов в это время жил у меня, его моя экономка поила чаем, а он философствовал с ней на кухне, часто говорил не очень хорошо обо мне, она его обрывала. Собираюсь на похороны, сажусь в машину, еду и неожиданно для себя вижу идущего по дороге Гришу. «Гриша, а вы, собственно, почему не едете со мной на похороны?» — «Вы понимаете, Евгений Александрович, Соколов как бы не мое поколение, — мне не очень интересно… Я не люблю советское время, оно уже прошло, что нам вспоминать о вашем мучении»… После этого я к Грише стал относиться по-другому.

— «Если ты человек, любое время, которое было до вас, это ваше время».

— «Врачи часто испытывают симптомы своих пациентов. Писатель — это представитель боли, боль — интернациональна».

О чтении «Бабьего яра» недавно в Киеве.

— «Выходит один седой человек. Я уже объявил, что буду читать это стихотворение, и этот человек говорит: «Товарищи! Это стихотворение нужно слушать стоя».

— «Я люблю слово «товарищи», это старинное доброе русское слово».

— «19 августа 1991 г. Ельцину было страшно, когда он взбирался на танк, такой мальчишка сидел водитель… он у него спрашивает: «Ты не собираешься стрелять в своего президента?» А потом мне: «Спасибо, тов. Евтушенко, за то, что вы в это трудное время с нами».

— «Я не умею рисовать и поэтому обожаю живопись».

Денис Савельев спрашивает о процессах в американской прозе.

— «Процессы везде одни и те же, во всем мире. Все зависит от отношения писателя с обществом. В советское время существовала та же коммерческая литература: Бубеннов, Ажаев… Ну, такая облегченная, где конфликты разрешались так, как хотел читатель».

— «Недостаточная даровитость часто выглядит приспособленчеством».

— «Люди измотанные сидят во всех метро мира».

— «Американская коммерческая литература, она в двух уровнях; первый: Стивен Кинг. Это, конечно, высокий класс. Классом ниже — литература, которую можно читать в метро, в кровати, в самолете, и ничему тебе не помешает».

— «В России разрушена легенда, о самой читающей в мире публике».

— «Знающие советское время люди представляли, что стояло за каждой хорошо одетой женщиной. Ничего не продавалось. Все надо было доставать. Книга была также предметом роскоши, как и одежда. Сейчас все есть, и бывший читатель не выдержал теста выбора: лучше купить не книгу, а нечто другое».

— «Я никогда не любил слова «элита».

— «Сейчас для писателя нужна колоссальная выдержка».

— «Я был первым, кто издал книжку поэзии стотысячным тиражом. Наше поколение вернуло отечеству любовь к поэзии».

О В.Г. Распутине. У него кажется тоска по этой былой дружбе. Долго объяснял мне, какие надписи на книгах Распутин ему писал, а теперь, дескать, в своих речах говорит: эти евтушенки, так сказать с малой буквы…

— «В американской литературе нет литературных провинций».

— «Каждый университет должен иметь штатную должность «писатель при университете».

— «Наряду с коммерческой литературой существует «университетская литература».

— Мне всегда нравился мятежный дух поэзии. Быть индивидуальностью и не присоединяться к остальным — это тоже мятеж».

— «Вокруг каждой премии существуют тусовки. Сейчас так распределяются и российские премии».

— «В такой богатой стране, как Америка таких больших премий, как в России, по 50 тысяч долларов, нет. Пулитцеровская премия — 25 тысяч. Деньги большие».

— «Так называемое повстанческое движение в Америке».

— «Когда бомбили Сербию, я был единственным писателем на территории Америки, который протестовал. И меня редактировала, как у нас, цензура».

В отношении Стейнбека, которого затащили во Вьетнам, где у того лежал в госпитале раненый сын. В то время Стейнбек писал приблизительно так: «Пальцы пулеметчика лежали на гашетке, как пальцы виолончелиста Казальса».

«Маргинальное движение ковбоев-поэтов».

Постмодернистская литература:

— «Я пытался прочитать Сорокина. Очень скучно».

— «Без особого восторга, во имя объективности, отразил в своей антологии Рубинштейна и Пригова».

Е.А.Евтушенко очень хорошо и профессионально держит пространство своей лекции. Я убеждаюсь в том, что американский профессор совсем не хуже нашего российского, литинститутского.

— «Литература не отражение жизни, а ее концентрация».

— «Аксенов все сгустил до сарказма».

— «Университеская надменная литература».

— «Гарлем — это приличное место по сравнению с нашим Орехово-Борисовым».

— «Нигде в стране Америке нет такого мата, как в голливудских фильмах».

— «Все лучшее в искусстве основано на внутренней необходимости».

— «Человек 15 из пишущей братии в Америке — это приличные писатели, которые достаточно дорого издают свои книги».

— «Очень тяжело в Америке получить известность, как здесь говорят, — раскрутку».

— «Американцы сами первые жертвы пошлости»

Говорит о пошлой и низкой масскультуре в нашей стране — о Киркорове, Шифутинском и др. «Разве американцы диктуют: «ты моя банька, я твой тазик»?.

— «Сейчас в России нет газеты, которую читали бы все. В былое время мое стихотворение в «Правде» прочитывали все».

— «Хочется успеха, но на хорошем поприще, как говорил Д. Самойлов.»

— «Мы тоже грузили арбузы и уголь».

— «Сегодня ни в какой отдельно взятой стране ничего не происходит».

— «Идет борьба триумфальной пошлости с духовностью».

— «Для меня лучший русский писатель советского периода — Андрей Платонов».

— Как вы относитесь к проблемам гимна? — спрашивает кто-то.

— «Слов хороших на музыку Александрова быть не может». Это, конечно, он от ревности.

В начале перестройки:

— «Я пробил уничтожение цензуры»

— «Я пробил отмену выездных комиссий».

— «Мужество сражаться в одиночестве, много выше мужества в строю». В стихах, повторяю, Евтушенко ограниченнее и спрямленнее, он пользуется обычными и привычными формулировками.

— «А что мне делать? Вы бы писали политические стихи?»

— «Взгляд зла, который неминуемо участвует в каждом моменте человеческого счастья».

Среди ребят, набившихся в аудиторию, я с удивлением и с удовлетворением увидел Таню Шалиткину.

Вечером позвонил Юра Апенченко. В «Независимой» наконец-то появилась давно ожидаемая статья Олега Павлова. Все тот же набор штампов и страстная, негасимая зависть ко мне. Я к этому привык, особенно от людей, чья литературная судьба не складывается. Олег Павлов, я думаю, понимает, что вся его литература — охранника в лагерях, кажется, — заканчивается и все время пытается переходом из лагеря в лагерь, какими-то региональными скандалами удержать свое имя на плаву. Как профессионал и специалист, уверен — не удержит, имя будет угасать. Пока плавучесть скорее из-за молодости. Искренне жалко этого старого, нездорового и бородатого мальчика. В структуре статьи есть тенденция к доносу, в частности попытка столкнуть меня с людьми из администрации президента. Павлов очень интересный современный тип, лишенный внутренней стабильности. Только поведенческие стереотипы. Он знает, как казаться порядочным человеком или как человеком совестливым. Слишком много знаний в тех случаях, когда должен действовать инстинкт. Обычный интеллектуализированный шулер и литературный доносчик. Помню, как в одной из своих статей он сетовал, что ректор прогрессивного учебного заведения пишет роман о Ленине. Завтра утром вставлю в дневник мой текст, который довольно удачно записала Маша Ремизова. Машенька только почему-то не вставила мою аналогию Пруста и Платонова. У Пруста, который в Париже жил по пяти адресам, музея, посвященного его творчеству, в Париже нет: частная собственность не дает возможности это сделать. У мощного и богатого государства пока тоже нет возможностей сделать это. Вот он. В стиле сохранилась горячность, с которой я давал это интервью. Но это скорее особенность магнитофона, без которой нынешняя журналистика ни в какую.