Максим Чертанов - Конан Дойл

Кейзмент был правозащитником с мировым именем, человеком, известным своим личным мужеством; общественность, в том числе британская, поднялась на его защиту. Конан Дойл пришел в ужас, узнав о смертном приговоре (хотя в 1916-м в его жизни, как мы увидим, ужасов хватало и без Кейзмента); он немедленно подготовил петицию, обращенную к премьер-министру Асквиту, и стал собирать подписи своих коллег и других знаменитостей в защиту Кейзмента. Петицию подписали Честертон, Голсуорси, Джером Джером, Арнольд Беннет и другие известные литераторы. (Шоу к петиции Дойла не присоединился, но организовал собственную.) Речь, конечно, шла не об оправдании – факт измены было невозможно отрицать – но о смягчении приговора до пожизненного заключения. Еще одно «дело Дрейфуса», с той разницей, что Золя, убежденный в невиновности своего подзащитного, мог обратиться к обществу со словами «Я обвиняю», а Дойл никого обвинять не мог – только молить о снисхождении к человеку, который когда-то так много сделал для людей. Четырьмя годами ранее он написал в письме Кейзменту: «Вы сделали так много добра в Вашей жизни, что по справедливости ни одна тень не может упасть на Вас». И вот тень упала, да такая, что доктор мог призывать отнюдь не к справедливости, но лишь к милосердию.

Смертный приговор Кейзменту был воспринят общественностью как месть за критику колониальной политики; все вроде бы шло к тому, что осужденного должны помиловать. Но с точки зрения британских политиков помиловать Кейзмента было никак невозможно – это все равно что де-факто признать Ирландию свободным государством, находящимся в состоянии войны с Британией. Тут-то на свет и появились личные дневники Кейзмента (найденные полицией при обыске в его квартире), в которых говорилось о его сексуальной жизни. Записи в этих дневниках были откровенны до такой степени, что высоконравственная общественность съела бы Кейзмента, даже если бы в них шла речь о женщинах. «Ни одна тень не может упасть на Вас...»

Этими дневниками занимаются до сего дня; одни эксперты однозначно называют их подлинными, другие так же твердо устанавливают, что это изготовленная спецслужбами фальшивка; в подобных вещах окончательная ясность, как правило, никогда не наступает. Британское правительство послало расшифровку дневников папе римскому и президенту США Вильсону, которые ранее выступали за помилование Кейзмента; папа и президент прочли записи и от Кейзмента отреклись. Когда американский посол в Лондоне сказал Асквиту, что знает о дневниках, Асквит высказал пожелание не хранить эту информацию в тайне. Информация разлетелась по обе стороны Атлантики. От Кейзмента мгновенно отвернулись все. Что там какая-то жалкая государственная измена! Газета «Ньюс оф зе уорлд» писала: «Ни один человек, которому стали известны эти подробности, не может произносить имя Кейзмента без омерзения и ненависти». Смолкли даже ирландские политические деятели, до этого момента считавшие англичан оккупантами, а Кейзмента – героем: они не могли заступаться за такого мерзкого типа и сожалели о том, что он затесался в их ряды. Возликовали те, кто считал, что Кейзмент в истории с Конго и с Путумайо «преувеличивает»: он, конечно, тогда все выдумывал, такие порочные люди всегда выдумывают то, чего нет. Все церковные и государственные деятели в Британии и Соединенных Штатах отказались поддержать просьбу о помиловании.

Многие из тех, кто уже поставил подписи под петицией Дойла, отозвали их. С самого начала отказались подписать петицию Уэллс и Киплинг. Уэллс в своих «Очерках истории цивилизации» позднее писал: «Предатель, сэр Роджер Кейзмент, получивший рыцарский титул за прежние заслуги перед империей, который искал помощи для ирландских повстанцев в Германии, был отдан под суд и казнен – вполне заслуженно». Конечно, никто не обязан жалеть Кейзмента за его былые заслуги, но когда писатель отказывается проявить сочувствие к казнимому – еще раз подчеркнем, что речь шла не об оправдании, а о снисхождении, – это выглядит как-то по-людоедски. От Киплинга, «солдата Империи», ничего другого ожидать было невозможно, но Уэллс, прогрессивный Уэллс. Может, не совсем ошибался доктор Дойл, утверждая, что Уэллсу чуточку не хватало души?

Ни Шоу, ни Дойл своей позиции не переменили. Дойл писал Клементу Шортеру (журналисту и литературному критику, одному из тех, кто наиболее активно высказывался в защиту Кейзмента): «Они (министерство иностранных дел. – М. Ч.) сообщили мне, что Кейзмент совершал гадкие половые извращения, доказательством которых служат личные дневники. Я, конечно, слыхал об этом, но неужели половые извращения – это хуже, чем государственная измена и подстрекательство солдат к измене своему долгу? Меня все это не заставило отступить от моей цели». Доктор, однако, понимал, что игнорировать вновь открывшиеся обстоятельства невозможно, и с ловкостью заправского адвоката изменил свою линию защиты: в переработанном тексте петиции он упирал теперь на то, что Кейзмент невменяем, что годы, проведенные им в тропиках, и чудовищные ужасы, свидетелем которых он был, привели к тому, что он вконец повредился рассудком и не может нести ответственность за свои действия. Ужасные дневники как раз и являются наилучшим доказательством того, что бедняга давно был не в себе; доктор теперь припоминал, что Кейзмент при общении постоянно жаловался на головные боли. Действительно ли он считал Кейзмента душевнобольным или то была единственная возможность хоть как-то его защитить? Неизвестно. В пользу первого предположения говорит его аналогичное высказывание об Уайльде; в пользу второго – то, что он никогда не упоминал о сумасшествии Кейзмента и Уайльда до того, как против них были возбуждены уголовные дела.

«Это был прекрасный человек, – писал Дойл о Кейзменте, – и любому, кто хоть немного знал его, покажется невообразимым, что он мог сознательно решиться на предательство своей страны. <...> Он неоднократно перенес тропическую лихорадку, он подвергался тяжелейшим испытаниям; неужели нельзя оказать снисхождение тяжелобольному, беспомощному человеку, который столько сделал добра в прошлом?» Доктор также приводил доводы, более понятные для правительства, – что убивать Кейзмента невыгодно, что это ожесточит Ирландию, что проявленное великодушие, напротив, послужит к вящей славе Британии за границей – но он не был политиком и так и не понял, что к вящей славе всегда служит только решительность и жесткость. Он снова и снова (уже после отправки петиции, в частных беседах) говорил политикам о болезни Кейзмента, о его беззащитности, напоминал о его заслугах перед мировой цивилизацией, снова взывал к милосердию, умолял, сам чуть не лишился рассудка – все напрасно.