Максим Чертанов - Конан Дойл

Еще в совсем юном возрасте, как уже говорилось, все официальные религии потрясли его своей жестокостью. (Надо заметить, что, упоминая о «всех» религиях, Дойл характеризует лишь католичество и протестантство. Означает ли это, что другие религии не казались ему жестокими, или же он не считал их достойными упоминания? Скорее всего, ни то и ни другое: он мало знал о них и потому благоразумно промолчал.) Говоря о жестокости, он имел в виду религиозные войны, а также, по-видимому, те методы, которыми любовь к Богу пытались прививать стоунихерстские иезуиты. В варварскую эпоху христианство было необходимо; это была благороднейшая идея. Но во что христианство выродилось сейчас, в XIX веке! «Как роскошь, в которой живут отцы церкви, сообразуется с учением о смирении, бедности, самоотречении?» Католичество ждет, что современная цивилизация приспособится к нему, а протестантство худо-бедно приспосабливается к современной цивилизации; но в сущности обе конфессии ложны, а распри между ними заставляют людей отвлекаться на чепуху вместо того, чтобы размышлять о великом. «Так странно, глядя на звезды, думать, что церкви до сих пор ссорятся между собой из-за того, нужно ли выливать чайную ложку воды на голову младенца при крещении. Это было бы смешно, если бы не было трагично». Что ж, протестантство упростило католицизм, придет новая религия и упростит протестантство; движение человеческой мысли рано или поздно приведет к тому, что обе ветви рухнут вместе с гнилым стволом, ибо религия – не закостенелый свод правил, а живое существо, способное к бесконечному развитию.

Самым большим грехом со стороны традиционных религий Дойл считал неуважение, проявляемое по отношению к интеллекту. Ведь все очень просто: раз Бог дал человеку разум – надо полагать, он рассчитывал, что человек будет этим инструментом пользоваться. А священники требуют, чтобы человек забыл о разуме и полагался на веру. Вера – не достоинство, а недостаток; отказ от разума является неблагодарностью и невежливостью по отношению к Богу. Зачем нужна вера, когда любой человек и так, пошевелив мозгами, может постичь присутствие Творца? Божество нужно изучать не по книжкам, написанным людьми, а по его творению – Природе. «Самое существование мира несет на себе печать Создателя, как стол – клеймо мастера, который его изготовил». «Работу двигателя мы объясняем законами физики, но это не делает менее очевидным присутствие инженера». Атеист говорит, что Вселенная управляется физическими законами – неужто не ясно, что законы должен был кто-то придумать? Человек, видящий прекрасную картину, заявляет, что эта картина вообще не была никем написана, что она сама себя написала! Нет, никаких атеистов быть не может, эти люди просто притворяются; и как атеисты не верят в Бога, так и Конан Дойл не верит в атеистов. Посредством той же аргументации он легко разделывается и со своими бывшими единомышленниками – агностиками. Как можно «не знать», сшил ли сапоги сапожник или они сами себя сшили?

А чем, собственно, Конан Дойла не устраивал христианский Бог? Не устраивал опять-таки своей жестокостью и мстительностью – качествами, которые свойственны людям и которыми люди наделили своего Бога, создав его по собственному образу и подобию. Учение о первородном грехе есть наивысшая несправедливость и нелепость: как можно веками наказывать миллионы людей за безобидный проступок, который в незапамятные времена совершил один человек? Так может поступать лишь злое существо. Кроме того, подобное мелочное злопамятство попросту глупо. «От Создателя мы ждем правосудия, справедливости, милосердия и логики». (Того же мы ждем от Шерлока Холмса – и получаем это.)

Доктору Дойлу также не нравится в религии то, что человек обязан совершать добрые поступки из страха перед карой: нормальный человек и так понимает, что нужно быть добрым. Однако как быть с теми, кому нравится делать зло? По Дойлу, где есть порядок – там есть разум; где есть разум – там должна быть справедливость. Но как мог разумный, логичный, справедливый, добрый Инженер допустить существование зла? Ведь если Создатель не жесток сам – он и не должен позволять людям быть жестокими. Доктор обосновывает следующую теорию: добро и кажущееся зло – это инструменты, вложенные в две руки, управляющие Вселенной (на сей раз это не разводной ключ и монтировка, а скорее цапка для прополки сорняков и лейка с водой); одна рука льет воду, и это доброе деяние очевидно сразу, другая же выпалывает сорняки – это действие может показаться жестоким, но оно служит благой цели, и впоследствии польза от него станет видна так же ясно, как и польза от полива. Во всем можно и должно найти хорошее: человек теряет благосостояние – приобретает осмотрительность, женщина утрачивает юность и красоту, но становится добрее и мудрее. Итак, зла нет, есть добро, которое не сразу очевидно, и все к лучшему в этом лучшем из миров. Но. «Посмотрим, что вы скажете, когда у вас обнаружат рак желудка», – мрачно роняет Коллингворт, и бедный Монро, чувствуя слабость собственной аргументации, отодвигает мучающий его вопрос в сторону, надеясь решить проблему когда-нибудь после. «Что может знать о Творце и его замыслах наш бедный полуразвитый мозг?» Да, пути Господни неисповедимы, но лишь до поры до времени; разовьем мозг – тогда сумеем их постичь. (Позднего Конан Дойла, изобретателя новой религии, называют мистиком; чушь полнейшая, трудно найти человека более далекого от мистицизма. Он просто найдет при помощи логики ответы на некоторые вопросы.)

А вот еще проблема: существует ли бессмертие души и что она собой представляет? Собственно человек, его индивидуальность – это не глаза и уши, не кости, не печень или почки. «Что остается? Беловатая масса, подобная замазке, примерно в 50 унций весом, со множеством бледных нитей, на вид не отличающихся от медузы, плавающей в наших морях». Но и мозг не является обиталищем души; самоубийца выстрелом поражает лобные доли мозга и с помощью хирургов остается живым и мыслящим человеком. Стало быть, душа прячется в каком-то определенном участке мозга, но где именно? Этого медицина пока не знает, но узнает обязательно. А раз неизвестно, где находится душа и как она выглядит, то, стало быть, и рассуждать о ее смертности или бессмертии пока нет смысла. «Что бы ни ждало нас после смерти – наши обязанности в жизни неизменны и ясны». И тут доктор Дойл делает, пожалуй, самое любопытное из своих умозаключений: он убежден в. бессмертии человеческого тела. (К телу он питает огромное уважение как к творению Инженера, а потому слова священников о «презренной плоти» считает столь же богохульными, как и принижение ими разума.) «Есть факты, доказывающие, что каждая клетка нашего организма представляет собой микрокосм и является носителем индивидуальности. Любая ячейка в теле способна воспроизвести человеческий организм.» Уж не был ли доктор Дойл провозвестником генетики?