Максим Чертанов - Конан Дойл

В деревушке живет врач Алоиз Лана; в нем есть примесь индусской и испанской крови, из-за чего его и прозвали Черным доктором; сперва его недолюбливали, но постепенно он завоевал всеобщее уважение и стал известен. А по соседству живет семья Мортонов, брат и сестра. Доктору Лана 37 лет, мисс Фрэнсис Мортон – 24. Они влюбляются друг в друга, и поскольку, кроме разницы в возрасте, их браку ничто не мешает (в отличие от брака доктора Дойла с мисс Леки), следует объявление о помолвке. Внезапно, получив некое письмо, доктор Лана по неизвестной причине разрывает помолвку, чем навлекает на себя гнев Артура, брата своей невесты; некоторое время спустя доктора находят убитым. Единственный подозреваемый – Артур Мортон. Ему грозит казнь, но мисс Мортон вдруг сообщает, что ее бывший жених жив, а потом он самолично является на суд, дабы объяснить, что труп принадлежит его брату-близнецу, человеку преступному: в разгар ссоры брат умер от инфаркта, а доктор Лана решил исчезнуть. «Мои надежды были разбиты, и я предпочел бы самое скромное существование там, где меня никто не знал, той благополучной жизни, которая была у меня в Бишоп-Кроссинг». Бросить все и сбежать! Не этой ли мысли страшился человек «с черной душой», поселившийся у доктора Дойла внутри? Невозможно, конечно, доказать, что Конан Дойл примерял эту ситуацию на себя, как нельзя доказать, что он думал о самоубийстве, когда ему сказали, что Луиза вот-вот умрет; но человеку, впервые в жизни по-настоящему полюбившему и не видящему для своей любви никакого будущего, всегда приходят в голову самые романтические и несуразные мысли. Разумеется, в рассказе все кончилось хорошо: судебный медик подтвердил смерть от инфаркта, Фрэнсис простила возлюбленного, ее брат с ним помирился, и состоялась свадьба. В жизни пока ничего подобного не предвиделось.

В марте 1898-го Дойл потерял старого друга: ушел из жизни Джеймс Пейн. Умирал он мучительно и долго, и, поскольку Дойл сошелся с ним особенно близко в последние годы, наблюдать это угасание было очень тяжело. (Уже после его смерти была наконец поставлена пьеса «Напополам», которой занимался Дойл.) В том же месяце Дойл отправился в Италию, где его за литературные заслуги должны были удостоить звания кавалера итальянской короны; в поездке его сопровождал деверь Уильям Хорнунг. Путешествие по Италии продлилось около месяца; в Неаполе встретили чету Уэллсов, которые ехали в Сиену навестить своего друга, известного романиста Гиссинга. В результате вся компания, объединившись, довольно весело провела оставшееся время.

В феврале «Элдером и Смитом» была опубликована «Трагедия „Короско“», в июне – «Песни действия»; начали выходить номера «Стрэнда» с «Рассказами у камелька». Лето прошло без особых событий: Дойл по-прежнему пропадал на заседаниях всевозможных обществ, литературных и спиритических, в «Андершоу» наезжали журналисты, Луизе не становилось ни хуже, ни лучше. В августе майор Гриффитс, автор известной книги «Тайны полиции и преступного мира», пригласил Дойла на военные маневры; там он познакомился и подружился с фельдмаршалом лордом Уолсли. А в октябре он наконец-то принялся за новую довольно крупную и очень значимую для себя вещь: «Дуэт со случайным хором» («A Duet with an Occasional Chorus, a version of his own romance»).

Сам он определял этот текст как «совершенно новый литературный жанр – картину вроде, так сказать, натюрморта». «Дуэт» – рассказ о влюбленных: они знакомятся, женятся, выясняют отношения, ревнуют, ссорятся, мирятся. Большая часть текста представляет собой письма влюбленных (Мод и Фрэнка) друг к другу. Надо полагать, Джин Леки верно понимала, кому адресованы эти письма, и хотелось бы надеяться, что Луиза понимала неверно: лирический герой «Дуэта» находился не в том возрасте, что автор, а был десятью годами моложе – примерно как Артур в пору женитьбы на ней. «Моя дорогая, любимая девочка! <...> Я даже боялся сознаться тебе, как сильно я тебя люблю! Мне кажется, что в наше время лаун-теннисов, званых обедов и гостиных нет больше места той сильной глубокой страсти, о которой мы читаем в книгах и поэмах. <...> Если мы будем вместе, – я спокойно смотрю на будущее, что бы оно нам ни готовило. Если мы не будем вместе, тогда ничто на свете не заполнит пустоты моей жизни».

Как раз во время написания этой главы автору довелось посмотреть телепередачу, посвященную Шерлоку Холмсу, где девушка-литератор назвала доктора Дойла «кондовым викторианцем» (слово «викторианец» звучало в ее устах примерно как «неандерталец»), не умевшим и не желавшим писать о любви и не интересовавшимся ею; такой вывод действительно можно сделать, если ограничиться холмсианой. Но и викторианцы могут влюбляться – отчаянно, по самые уши; и кондовые они только с виду, тогда как в душе у них, быть может, творится черт-те что – о, с этими викторианцами никогда нельзя быть ни в чем уверенным... «На женщин он производил впечатление не совсем неблагоприятное, – пишет автор о своем лирическом герое, – потому что в его душе еще остались далекие, неизведанные уголки, которые еще ни одна из них не сумела понять. В этих темных изгибах скрывался или святой или великий грешник, и так манило проникнуть в эти темные уголки и узнать, наконец, кто же из двух там скрывается». Мы-то уже знаем: там скрывается черный человек, страшащийся собственных мыслей.

Доктор Дойл описал свою любовь как умел. В «Волшебной двери» он говорил, что любовная страсть «должна быть описана большим художником, который обладает смелостью нарушить условности и вдохновлять которого будет сама жизнь». Сам он не был очень большим художником, а условности въелись в его кровь, но жизнь его вдохновляла – и нам не кажется, что он описал любовь неубедительно или неискренне. «Раньше жизнь моя была тяжелой, глупой и бессмысленной. Есть, пить, спать – и так год за годом, потом умереть: как это все было пошло и бесцельно! Теперь же стена, окружавшая меня, упала – и передо мной открылся необъятный горизонт. И все мне кажется прекрасным: и Лондонский мост, и улица короля Вильгельма, и узкая лестница, что ведет в контору, и сама контора с ее календарями и лоснящимися столами – все это получило для меня смысл и все рисуется в каком-то золотистом тумане».

Дойл никогда не писал о детях, потому что не умел о них писать и ничего о них не знал и не понимал – еще одно распространенное мнение. Женшин не знал, детей не знал – так можно сказать о любом писателе, если из множества написанных им текстов выхватить один и пребывать в уверенности, что других не существует. В «Дуэте» молодая мать рассказывает о своем малыше: «Вероятно, что-нибудь ужасно смешное случилось с ним прежде, чем он появился на свет, потому что с тех пор не было ничего, что могло бы объяснить ту веселость, которая часто мелькает в его глазах. Когда он смеется, Франк говорит, что он походит на доброго старого гладко выбритого монаха, краснощекого и добродушного. <...> Я люблю следить за его глазами; иногда мне кажется, что я могу прочесть в них слабую тень воспоминаний, – как будто бы у него в прошлом была какая-то другая жизнь, о которой он мне много бы рассказал, если бы мог говорить».