Лео Яковлев - Чёт и нечёт

Их единение еще не нарушилось, и Рахма сказала, продолжив его мысли:

— Уже ничто и никто не сможет нас увести с Пути, и мы никогда не оступимся. Ведь простая мудрость людей Пути, воспетая великим шейхом Руми, навеки овладела нашими душами.

Газель Руми, помянутая Рахмой, имела русский перевод, не вызывавший протеста даже у весьма требовательного в этой части Ли: он лишь слегка подправил текст, пожертвовав ради четкости смысла правилами иранского стихосложения при оформлении последнего двустишия:

В сегодняшнем путешествии в отданное Рахме и ему мгновенье параллельного мира Ли видел еще одно подтверждение своему предчувствию, что и он, и Рахма — в Источнике бессмертья, и тленье их не коснется.

Рахма почувствовала едва слышный мотив сомнения в его раздумьях и вслух ответила на невысказанные вопросы:

— Пространство, как и Время, существует только в мире смертных. Мне же всего лишь дарована возможность отделить наше Пространство от Времени.

— Вижу, ты знаешь не одну абстрактную математику, — сказал Ли.

— А разве у тебя есть трудности в познании Мирозданья? Разве тебе не даровано всеведенье? — спросила Рахма.

— Ты права: загадок для меня нет. Давно уже нет, — ответил Ли, почему-то вспомнив в этот момент своего «случайного» учителя физики — Якова Федоровича с его странным вопросом, знает ли Ли что-нибудь об энтропии.

Ли, как всегда, был без часов, но он в них просто не нуждался. Когда ему требовалось, он чувствовал время с точностью до минуты и, вернувшись в свой временный мир за час до отхода поезда, включил свет в номере Рахмы.

Когда этот неяркий электрический свет залил комнату, погас тоненький лучик, исходивший откуда-то с поверхности маленького столика, стоявшего у кровати. Ли подошел к нему и взял в руки лежавший там хрустальный многогранник.

— Чаша Джемшида? — спросил он Рахму. — Ты часто меня видишь в этой хрустальной глубине?

— Как только пожелаю, — серьезно сказала Рахма.

Когда Ли возвращал хрусталик на место, ему показалось, что в его прозрачном омуте мелькнула давно знакомая и дорогая картина, картина изумительной красоты.

— К твоему возвращению на отрогах гор в нашей Долине расцветет миндаль, и вода в обмелевших саях будет теплой, — сказал Ли, не в силах оторваться от своего видения.

— Да, — сказала Рахма, — но я этого не увижу наяву, как и ты: не забывай, что я сейчас живу на севере нашей с тобой страны, куда весна приходит позднее.

— Ты права, — сказал Ли и улыбнулся уже иным своим мыслям.

Рахма встала, чтобы проститься с ним. Ли поцеловал ей обе руки, а она прикоснулась губами к его лбу и только потом спросила:

— Чему ты улыбаешься?

— Тому, что среди имен женщин, с которыми я был предельно близок, нет самого дорогого мне имени «Рахма». Что-то во всем этом есть античное или библейское, из жизни царя Дауда, — ответил Ли.

— Любовь без предельной близости описана и в легендах Ирана, но к нам с тобой это не относится, потому что никакая животная близость никому не откроет того, что мы друг о друге знаем. Разве кончик твоего языка забыл мускус моего цветка, открытого мной тебе, первому на этом свете? Разве шелк твоей плоти забыли мои губы, первый и последний раз открывшиеся для этой ласки, чтобы ты вошел в меня… — Рахма говорила тихо и нежно, глядя в глаза Ли, пока он не прервал ее слова долгим поцелуем.

— Даю тебе мои телефоны не для того, чтобы ты звонил, а так — на всякий случай, — сказала Рахма, и добавила: — Теперь мы два старых человека. Если что-то случится с тобой, я буду знать и скоро умру, чтобы встретить тебя там, где мы сегодня были. Если уйду я, то постараюсь сделать так, чтобы ты прожил в этом мире все время, отмеренное тебе Хранителями наших Судеб.

— Тебе прислать книгу о нашей юности, написанную по моим запискам?

— Зачем? Она ведь написана не для нас с тобой, а для всех людей. Пусть же будет проклят тот, кто станет на ее пути к людям, и тот, кто мог ей помочь на этом пути, но не сделал этого. Аминь. — сказала Рахма, целуя его.

Через полчаса Ли был на «Академической». Поезда метрополитена в этот поздний час были уже полупустыми, и Ли получил в свое личное распоряжение целый отсек вагона. Чтобы прийти в норму после невероятных событий двух последних дней, он на несколько земных мгновений ушел в один из своих иных миров: быстро пронеслись бурные неупорядоченные потоки сознания, и вскоре этот Хаос вынес Ли на желанный, издавна знакомый ему берег Моря Одиночества. Он сразу же нашел на этом берегу свое любимое место — там, где давно затихшие бури и штормы вымыли для него удобное кресло, подложив под голову теплый и гладкий камень, и застыл в блаженстве. Вдруг волна тревоги пронеслась в его душе. Он на секунду вернулся в дрожащий и качающийся вагон: поезд проходил «Площадь Мужества». «Здесь неподалеку одно из самых больших кладбищ Земли», — подумал Ли, объясняя себе причины тревоги. Энергия тоски, печали, неутоленных желаний — мощная энергия скорби, как тогда, десять лет назад вблизи Бабьего яра, ворвалась в его мир. И за этим светящимся комом горя мерещился шакалий оскал кровожадных близнецов-каннибалов — Сталина и Гитлера, пожирающих человеческую плоть.

И вдруг в этих незатихающих энергетических вихрях Ли почувствовал нечто иное — тоненькие струйки, тоже несущие в себе боль, но боль неживого . Именно такие малые струйки энергетической информации позволяли ему, глядя на аварийное здание, точно определять, что в нем еще может служить, а что требует замены. Вспомнив об этом, Ли даже внимательно посмотрел в окно, но там, как всегда в тоннелях, мелькали огоньки, и свет поезда выхватывал из тьмы фрагменты мокрых серых стен, может быть, слишком мокрых, только и всего.

В этот момент тревога начала оставлять его. Поезд прошел «Лесную», и Ли, в который раз вспомнив свою любимую фразу: «Да и какое дело мне до радостей и бедствий человеческих, мне, странствующему офицеру, да еще с подорожной по казенной надобности», вернулся на свой заветный Берег.