Лео Яковлев - Чёт и нечёт

— Я с Явы, там была когда-то голландская территория. Знаете Яву?

— Знаю, но никогда не видел. Покажите мне ее.

И в то же мгновенье перед взором Ли возникла пальмовая роща и густая синева моря за полосой белого песка.

— Красиво! — сказал Ли.

— Да. А теперь у меня небольшой дом на окраине Гааги и маленький сад. Вот такой!

И японец вдруг очертил руками небольшой квадрат, показывая размеры сада.

— Но зато в нем каждый кустик и каждое деревце выращено мною. И много цветов. И никакого шума, потому что лейденское шоссе от меня в полмиле, за рощей.

Ли увидел волшебный узор, сотканный из разноцветных тюльпанов, и засмотрелся.

— Здесь тоже очень красиво, — сказал японец, глядя за окно, где на фоне чуть розоватого предвечернего неба покачивались кроны высоких и стройных деревьев.

Сорок-пятьдесят секунд, ушедших на этот безмолвный разговор, не заметил бы никто, если бы не странное движение рук японца, не укрывшееся от зоркого взгляда «переводчика».

Когда гости, отобедав и выяснив для себя интересовавшие их вопросы, связанные, в основном, с различными трактовками пожара Москвы в 1812 году, приступили к церемонии прощания, «переводчик» подошел к Ли:

— А вы у меня не значитесь, — сказал он.

— Вы у меня тоже, — ответил Ли, слегка улыбнувшись.

— Расскажите, кто вы, — не обращая внимания на его дерзость, приказал «переводчик».

Ли сконцентрировал всю свою волю, чтобы стереть свой облик из памяти «переводчика». В этот день он был в силе, и это ему удалось. Тут же «переводчика» кто-то позвал, и он забыл о Ли.

Когда той же ночью, вернувшись в Москву и проводив историков в гостиницу, он работал над рапортом и подробно описывал всю эту встречу, мгновение за мгновением, его мучила какая-то незавершенность картины: кто-то еще, кроме тех, кого он описал, как ему казалось, был за столом, с кем-то он говорил, чей-то смутный облик маячил за спинами его подопечных, но ничего определенного он так и не сумел вспомнить и решил, что все это с ним творится от переутомления. Денек выдался напряженным. Да и разговор за столом шел то на немецком, которым он владел в совершенстве, то на французском — его «втором», не очень привычном ему иностранном языке, и фиксация беседы требовала от него большого напряжения. В результате Ли не удостоился чести быть упомянутым в этом важном документе.

Ну, а последний загадочный привет от покойного тирана Ли получил год-полтора спустя, когда, после смерти дядюшки и тетушки Лели, тетя Манечка при нем раскрыла шкатулку со всякими семейными реликвиями, среди них было и письмо Сталина, адресованное дядюшке, и, взяв его в руки, Ли вдруг почувствовал, как этот небольшой листок зашевелился в его руке, будто хотел освободиться, вырваться, улететь. Это свое ощущение самостоятельного движения клочка бумаги Ли вспомнил через много лет, когда прочитал у Саймака о пришельцах, перевоплощавшихся в кого и во что угодно, в том числе и в долларовые банкноты, а затем принимавших свой первоначальный облик «кегельных шаров».

Сладкое ощущение свободы, охватившее душу Ли после посещения резиденций Смерти, случайно оформилось в Слово. Перед самым его отъездом из Москвы тетушка Леля, перебирая какой-то хлам, наткнулась на старую пластинку.

— Послушай! — сказала она Ли, поставив ее на почти такой же старый патефон.

Ли завел патефон, и, к его удивлению, диск пришел в движение, а потом через все несовершенство записи и воспроизведения прорвался и заполнил комнату могучий бас:

Последние раскаты баса, заставив зазвенеть стекла в шкафу, затихли, а тетушка и Ли молчали, думая каждый о своем. Леля вспомнила свою юность, днепровскую ширь, первые в ее сознательной жизни богослужения, вспомнила живого Шаляпина, не раз ею слышанного и в России, и за ее пределами. А Ли, уже во многом видевший знаки , воспринял эту Лелину находку и ее желание, чтобы он услышал молитву св. Симеона, как неслучайное, как весть, подтверждающую возникшую в нем надежду на то, что его миссия, ради которой ему дали и сохранили жизнь, выполнена, и что на своем дальнейшем жизненном пути он полностью свободен и независим в своем выборе, что он отпущен в мир с миром и будет отныне только человеком перед Богом и среди людей.

С этим настроением Ли и оказался вскоре в Мариуполе на «производственной практике». Перед отъездом он долго расспрашивал Исану, где они с Лео жили там до его рождения и до ее болезни. Исана подробно рассказывала о хозяйке домика, сдававшей им жилье, но точно описать его месторасположение не смогла, и Ли напрасно потратил почти неделю на поиски этого «домика». Центр города во время войны был сильно разрушен и отстроен заново, но все же кое-где сохранились места, где Ли чувствовал присутствие теней молодых Лео и Исаны. Иногда, побывав в таком месте, он спрашивал какого-нибудь старожила, что там изменилось по сравнению с «до войны», и неизменно получал ответ, что именно этот магазин, переулок или уголок городского сада высоко над морем «чудом сохранились».

Открывая для себя такие места, Ли видел там рядом с отцом и матерью другие тени, на мгновения перед ним возникали целые картины исчезнувшей жизни. Впоследствии он понял, что видеть прошлое он мог далеко не всегда, а лишь там, где оставлял частицы своей души и где гении мест принимали этот его дар. Так было в Одессе и Тбилиси, Нарве и Новом Афоне, Ялте и Алупке, в Сочи… Обычно такие воспоминания о чужой жизни приносили сладкую грусть, утоляющую сердце, и Ли охотно погружался в эти тихие грезы о былом. Но однажды он с сыном, приехав на две недели в Евпаторию, остановился в старом татарском доме. Все было хорошо. Бездетные пятидесятилетние хозяин и хозяйка, поднятые из какой-то нищей уральской деревни лет двадцать назад желанием пожить сладко и безбедно у теплого моря, души не чаяли в малыше. Но когда сын, набегавшись, засыпал, и большую полупустую комнату заполняло чужое прошлое, чужая боль и чужая обида, и встревоженные тени метались перед какой-то зловещей неизбежностью, Ли не мог заснуть и ворочался на постели, погружаясь в недолгое забытье лишь когда за окном петушье восклицанье возвещало о начале рассвета. «Прибегаю я к Господу Рассвета от зла…» — повторял, засыпая, Ли слова заклинания, слышанные от Рахмы. И так продолжалось во все дни его пребывания в Евпатории.