Борис Горбатов - Военные очерки и фронтовые корреспонденции

Но вот в Ворошиловграде я видел семью, где оккупанты никого из близких не убили и не замучили. А жить было невозможно.

Было невозможно жить под гитлеровцами, было невозможно дышать воздухом, отравленным запахом фашизма. Не убили, но в любую минуту могли убить. Могли ворваться ночью, могли схватить средь бела дня на улице. Могли швырнуть в вагон и угнать в Германию. Могли без вины и суда поставить к стенке; могли расстрелять, а могли и отпустить, посмеявшись над тем, как человек на глазах седеет. Могли - и это было хуже, чем если б уж убили. Над каждым домом в городе черной тенью навис и распластался страх.

Законов не было. Суда, права, порядка не было. Были только приказы. Приказы точно устанавливали, каких человеческих прав лишен человек.

И вся жизнь горожанина состояла в том, чтоб спрятаться. Спрятаться от оккупанта, посторониться, когда он шагает по улице, укрыться, когда он входит к тебе в дом, уклониться, когда он тебя ищет. Жить было невозможно.

Мы часто пишем, хотя и недостаточно, об ужасах гестаповских застенков. И все это - правда. Страшная правда, от которой кровь леденеет в жилах.

Но в том же Ворошиловграде жители с еще большим ужасом рассказывали мне о бирже труда.

Только фашисты умеют мирные слова наполнить ужасом. Только фашисты умеют все превратить в застенок. Застенком, где пытали ребячьи души, была школа. Застенком, где на русских больных гитлеровские врачи пробовали свои яды, была больница. Застенком были театр, церковь, улица. И самым ужасным застенком была биржа труда.

Сюда никто не приходил по доброй воле. Сюда волокли схваченных в облаве, изловленных на улице, вытащенных из подвалов и погребов людей. Еще час назад у этих людей было жалкое подобие свободы. У них были имя, семья, дом, мечты, надежды. Здесь, на бирже труда, все было кончено для них. Вместо имени - бирка, вместо дома - вагон с решетками, вместо воли - каторга, вместо семьи - чужбина. Здесь, на бирже, происходило мучительное расставание людей с волей - в судорогах и борьбе. Люди с ужасом отталкивали ярмо от своей шеи. Они кричали о своих правах человека, и их жестоко, до полусмерти избивали.

И когда слушаешь простые, правдивые, бесхитростные рассказы людей о том, как жили они под оккупантами, как издевались фашисты над душой человека, как топтали, калечили детей, - понимаешь: страшна смерть на виселице, но жизнь под Гитлером хуже самой мучительной смерти.

И об этом надо рассказать, - рассказать всем, кто этого не знает, кто не испытал сам, но должен знать, чтоб где-нибудь в Сибири или на Урале, отливая сталь для наших танков, чувствовал: это - возмездие фашистам, это наша расплата с ними. И не успокаивался бы и работал бы яростно, себя не жалея.

Давай же, товарищ по перу и оружию, рассказывать ярче, талантливее и беспощаднее правду о врагах, страшную правду о зверях, которых во имя гуманности надо уничтожить.

Пусть душа журналиста, переполненная ненавистью к врагу, подскажет нам огненные слова, слова-бичи, слова-снаряды. Чтоб били они по врагу, чтоб сжигали, испепеляли врага, чтоб, как набат, гремели они. Нельзя, невозможно успокаиваться. Товарищи, пока еще стоит гитлеровская Германия, пока еще катует над нашими людьми злобный враг, пока еще топчут нашу родную землю фашистские полчища.

За ненависть - она закаляет воинов!

За ненависть - она несет гибель врагу!

1943 г., май

МАРИУПОЛЬ

Этот город когда-то считался самым веселым в Донбассе. Приморский, зеленый, вечно смеющийся, вечно поющий Мариуполь. Заводы и виноградники. Домашнее, уютное Азовское море. Портовые парни, черноглазые быстрые девчата, веселая комсомолия Азовстали. Да, это был хороший, веселый город. Последний раз я был здесь два года назад. Здесь еще пели, немного тревожно и грустно, - но пели. Город еще не знал своей судьбы.

Догорают пожары в Мариуполе... К нашей машине подходит оборванный, черный, бородатый человек. Всклокоченная, почти седая борода. Остатки зубов во рту. Он смотрит на нас влажными, сияющими глазами.

- Я комсомолец.

С ужасом гляжу я в его старческое лицо. Он грустно улыбается.

- Гестапо, лагери, два года под гитлеровцами...

Два года... А словно века. Состарились люди, состарился город. Обветшали здания. Бурьяном заросли трамвайные пути. Под воздействием фашистской "культуры" одичали люди.

Город принадлежал солдатам. Главная улица называлась улицей германской армии. Лучшие кинотеатры служили только солдатам - "Солдатенкино". Русских туда не пускали. Солдатские публичные дома располагались в школах и клубах. Школы были закрыты. На садовых скамейках, в скверах красовалась надпись по-русски и по-немецки: "Только для немецких солдат".

Для русских людей Мариуполя были подневольные, каторжные работы, лагери, тюрьмы. Для непокорных - могила в противотанковом рву. Вероятно, немного найдется в городе людей, не перепоротых гитлеровцами. Били все - от солдата до главного коменданта, били за все - за слово, за жест, за взгляд. За популярную в Донбассе песню "Позор девушкам, гуляющим с гитлеровцами" карали особо сурово.

И все-таки Мариуполь верил, что увидит лучшие времена, дождется своих избавителей. По рукам ходили наши листовки. Летчики сбрасывали их над городом и окрестными селами. Иногда ветер относил их в степь, и тогда из города на поиски листовок отправлялись целые экспедиции. Находили. Приносили, спрятав на груди. Читали друг другу. Дожидались, пока постояльцы, немецкие офицеры, отлучатся с квартиры, и жадно бросались к их радиоприемникам. Ловили Москву. Однажды старик Андрей Удовиченко услышал по радио голос своего сына Святослава, красного офицера. Старик расплакался от счастья. Потом он часто рассказывал о сыне людям.

О "тиграх" гитлеровцы писали в своих газетах, как о непобедимых машинах. Мариупольцы с удовольствием разглядывали пробоины на "тиграх" и восхищались: "Аккуратная работа!" - и ждали страстно, неистово, самозабвенно прихода наших войск. Подымались на курганы, прислушивались: не слышно ли артиллерии. Вглядывались в море: не видно ли десанта с кубанского берега. И твердили друг другу: скоро, теперь скоро...

Объявления городской управы заклинали: "Мариуполь далек от фронта" - и умоляли жителей не верить слухам.

А народ принимал свои меры. Он знал, что грозит ему: уходя из города, оккупанты будут угонять мужчин с собою.

Семья Кочеджи заранее вырыла себе туннель в горе. Здесь скрывались они и соседи. Выходили только по ночам - на огороды и по воду. У кого пещер не было, прятались в кукурузнике, в камышах, некоторые даже в речках, в воде. Город опустел. Только дети да старухи еще ютились кое-где в подвалах, дрожали от страха и жарко молились о скорейшем приходе Красной Армии.