Илья Эренбург - Воспоминания об Илье Эренбурге

Спасибо ему за то, что он столько сумел увидеть у нас и почувствовать. Мы будем помнить и любить его всегда, потому что цену истинной дружбы знаем хорошо.

Год назад, когда я писал его портрет и мы сидели друг против друга, одни в моей мастерской, мне казалось — почему, не знаю сам, — что он живет на свете уже давным-давно, может, тысячу лет: что-то древнее, что-то вечное было в чертах его лица, но и что-то новое и тоже вечное.

В процессе творчества отбрасываются в сторону все предвзятые тенденции и случайные настроения, и становятся лицом к лицу — творец-художник, с течением лет вобравший в себя весь мир, и скрытая под оболочкой явлений истина.

Когда в один из октябрьских дней 1959 года Эренбург, сидя в кресле в моей мастерской, начал мудрый и остроумный разговор, мне, как всегда перед началом работы, показалось, что я ничего не знаю — и все прожитое мною в жизни я переживал вновь, напряженно и остро, в течение нескольких часов. Я позабыл все и заново учился рисовать, потому что каждое мгновение в природе, каждый новый человек — это новый мир, диктующий свои особенные средства выражения.

Я слушал Эренбурга, и передо мной раскрывалась, несмотря на кажущееся спокойствие его, мятежная и страстная душа одного из крупнейших писателей современности. И чем сильнее был этот контраст, тем выразительнее делались его глаза. Эти глаза должны были заговорить на холсте и сказать мне о том, что сказал им я, а быть может, и больше…

Спустя несколько месяцев я прочитал статью Эренбурга, посвященную мне, а также его мемуары, и тогда я подумал, что в этом портрете мне удалось выразить и то чувство, которое питает писатель к любимой им и священной для меня Армении…

Мы вели с ним хорошие беседы — о человечестве и об искусстве, и он говорил мне: как это ни странно, до сих пор есть люди, которым приходится объяснять, что живопись не испытывает нужды в словесном толковании, комментарии. И еще он говорил: многим кажется, что яблоко — это всего лишь нечто круглое и красное… без объяснительных слов им не понять картины.

Тогда я слушал его, а позже прочитал это во вступительной статье к книге Фумико Хайаси и обрадовался очень, что он поместил в ней нашу беседу, потому что, когда я писал его, никакого подтекста, никакого словесного содержания не намеревался я вложить в портрет, а только хотел показать Эренбурга таким, какой он был, — древним, новым и вечным.

1966

В 1959 году я собирал материалы для сборника "Аветик Исаакян в русской критике". В одной из газет я обратил внимание на небольшую заметку Эренбурга об армянском поэте. Мне хотелось, чтобы он написал об Исаакяне статью. Было послано Эренбургу письмо. Вскоре пришел ответ:

"Москва, 25 июня 1959

Дорогой товарищ Мкртчян!

Сердечно благодарю Вас за Ваше письмо! Поэзия Исаакяна такое большое и сложное явление, что писать о нем наспех мне не хотелось бы, а времени у меня сейчас очень мало: завтра снова уезжаю за границу. Я надеюсь, что осенью мне удастся осуществить мое давнее желание и побывать в Армении. Рад буду там с Вами встретиться.

И. Эренбург".

Получив такое письмо, я стал думать, как бы не прозевать приезд писателя. Четвертого сентября того же года, узнав по счастливой случайности, что Эренбург в Ереване, я поспешил к нему в гостиницу «Армения». Оказалось, что он и Любовь Михайловна только прилетели и еще мало кто знает об их приезде.

Беседовать с писателем было легко. Думалось, что он будет говорить непререкаемо, что за многие годы жизни и борьбы ему открылась истина, он все себе уяснил, все знает. Но оказалось, что и ему знакомы сомнения. Иногда он спрашивал: "Вы так думаете?" — и задумывался. И еще мне показалось (может быть, я ошибаюсь), что Эренбург принимал или не принимал людей, явления литературы и искусства целиком, без оговорок.

Эренбург доверял собеседнику. Создавалась атмосфера абсолютной непринужденности, чему способствовали также душевность и строгая простота Любови Михайловны.

Вечером 4 сентября я засиделся у Эренбургов допоздна. Утром следующего дня, когда в редакции республиканской газеты я рассказал о своей беседе, мне посоветовали написать о приезде Эренбурга и разговоре с ним. Я позвонил писателю и попросил разрешения на заметку.

— Я не скрываю, что приехал в Армению, можете написать, — весело ответил Илья Григорьевич.

В моей заметке (она была опубликована), в частности, говорилось:

"— Побывать в Армении, — сказал писатель, — мое давнишнее желание. В Ереване я впервые, но знаком с высокой культурой армянского народа, древнейшими архитектурными и литературными памятниками. О том, как я ценю Мартироса Сарьяна, я уже писал…

Эренбург особенно интересуется творчеством Исаакяна и Чаренца.

— Я видел здесь перед школой памятник Чаренцу, которого знал при жизни… С кем бы его сравнить из русских поэтов? — спрашивает Илья Григорьевич и сам же отвечает: — С Маяковским и Багрицким. Только жаль, что Чаренца и других армянских поэтов плохо переводят на русский язык…

— Нет ли переводов Исаакяна на французский язык? Французы, продолжает Эренбург, — переводят ритмической прозой, не рифмуют, но верно передают мысль и образы…"

Один из работников университетской библиотеки, познакомившись с газетным сообщением, достал поэму Исаакяна "Абул Ала Маари" на французском языке и попросил, чтобы я передал ее Эренбургу.

— Судя по французскому переводу, — сказал Эренбург, — Брюсов и Антокольский в своих переводах кое в чем отступили от оригинала, чтобы сохранить рифму. Из лирики Исаакяна есть на русском языке хорошие переводы Блока.

— Очень сильная и вместе с тем несколько ницшеанская вещь, — сказал в другой раз Эренбург, перелистывая французское издание поэмы Исаакяна "Абул Ала Маари".

О Брюсове Эренбург говорил как о поэте лично ему не близком. Сказал, что знаком с брюсовской антологией "Поэзия Армении", что она у него имеется, но ему нравятся не все переводы. Позже, цитируя "Абул Ала Маари" в переводе Брюсова, Эренбург писал: "Это — перевод Брюсова, один из лучших, но все же помеченный тяжелым шагом поэта, который назвал свою мечту «волом». Я прочитал давно поэму о багдадском Мэто во французском переводе, там не было рифм и поэтому более верными были эпитеты и внутренний ритм стиха. Часто потом я вспоминал "Абул Ала Маари". Кто же, прочитав эту поэму, скажет, что поэзия Армении носит ограниченно национальный характер?"

Эренбург считал, что с иноязычной, переводной литературой лучше всего знакомиться на французском языке.

— Например, Назым Хикмет звучит по-французски очень сильно, а по-русски значительно слабее, Пабло Неруда — тоже.