Евгений Адлер - Земля и небо. Записки авиаконструктора

Сначала пришла повестка в суд. Затем от Синицына я узнал о предстоящем приезде Яковлева в Ленинград, как раз в тот день, когда должно было разбираться мое дело в суде, и даже часы тоже почти совпадали.

Все же я предпочел предстать перед судом, а Синицын поехал встречать Яковлева на вокзал.

Судья был явно озадачен.

— Вы главный конструктор завода?

— Да.

Последовало длительное молчание, а лицо судьи выразило недоумение.

— Если позволите, — заговорил я, — сделать небольшое разъяснение, то суть состоит в следующем: хотя я и работаю на заводе № 47, но подчинен непосредственно не директору, а Замнаркома авиапромышленности Яковлеву. Именно сегодня он прибывает в Ленинград. Возможно, что он и сможет внести в это дело ясность.

Повеселевший судья объявил:

— Суд откладывается на три дня.

Вечером в гостинице Синицын рассказал, что АэС принял эту историю близко к сердцу, собирается переговорить с судьей и уладить дело, прекрасно понимая, что склоку затеял тандем Бакшаев-Скарандаев, а я оказался просто жертвой.

Действительно, Яковлев побывал в суде, дело было закрыто за неимением состава преступления, и жизнь помаленьку вошла в свою колею: работа — гостиница в будни, загородные вылазки в выходные дни, да временами театр или кино по вечерам.

Мой неизменный друг и соратник как в Москве, так и Ленинграде, Александр Синицын оказался в ОКБ Яковлева после многолетней работы у Туполева, где близко знал многих, особенно А. А. Архангельского. Круглоголовый, рослый и широкоплечий, с твердым взглядом голубых глаз, он обладал огромной физической силой и, как почти все силачи, добродушным нравом и спокойным юмором. Если я его не раззадоривал куда-нибудь сходить или съездить, он рано укладывался спать, предварительно отключив телефон и задвинув шторы. Он настолько сторонился женщин, что одно время я считал его импотентом. Это он впоследствии опроверг самым решительным образом, женившись на жене одного из наших конструкторов. Сначала он должен был отбить ее у мужа, потом — обворожить настолько основательно, что она нарожала ему трех образцово-показательных ребят.

Другой мой близкий товарищ, Лонгин Лис, был полной противоположностью Синицыну. Маленького роста, живой, подвижный, язвительно-остроумный и насмешливый, вечно что-то придумывающий, настоящий конструктор-дизайнер и мастер на все руки, он быстро освоился в ОКБ Яковлева.

Когда, однажды, приехал на аэродром Серго Орджоникидзе, АэС показал ему новый опытный самолет УТ-1 и представил высокому гостю Лонгина Лиса:

— А это очень способный молодой ведущий конструктор Лис, комсомолец.

Серго посмотрел на лысую голову Лонгина, снял шапку и, погладив свою шевелюру, сказал:

— Тогда я еще, наверное, пионер!

При всей своей творческой активности Лонгин был довольно ленив. Из его поговорок мне запомнились такие: «Где бы ни работать, лишь бы не работать», «Нормальный человек не может продуктивно работать больше трех часов в день» или «С тех пор, как финикяне изобрели деньги, благодарности лучше всего выражать не в приказах, а в деньгах». (Это было сказано по поводу одного приказа по заводу, когда ему была объявлена благодарность).

Кстати, в ОКБ завода № 47 оказался приличный фонд, предназначенный для культурных нужд. Мы его использовали на экскурсии, побывали в Пенатах, где жил и творил Илья Репин. Совместные прогулки хорошо сказывались на сплоченности коллектива, и я уже чувствовал себя настоящим главным конструктором.

На авиазаводе № 23 были сняты с выпуска У-2 и УТ-2, которые он пек, как блины. Там решили начать производство нового истребителя ЛаГГ-3, однако конструкция его была довольно сложной, да к тому же еще не доведенной, и существенные изменения постоянно сыпались на завод. Дело не ладилось.

На этом фоне завод № 47 выглядел передовым, свой план давал ритмично, и Скарандаев ходил в героях.

Лис уехал в Москву, а мы с Синицыным жили припеваючи в своей «Октябрьской» гостинице и даже начали зазнаваться.

— А что, Саша, — говорю я как-то в начале лета, — у нас с тобой денег что ли не хватит на то, чтобы прокатиться на такси в Петергоф?

— Ну что ж, пожалуй, съездим.

Основательно позавтракав, мы не спеша прошлись по Невскому до Гостиного двора и в воскресенье утром в отличном настроении поджидали такси.

Вдруг заговорили уличные репродукторы, о существовании которых мы не подозревали, и прозвучали слова:

— Сейчас будет выступать… Молотов. Сейчас будет…

Народ стал собираться к громкоговорителям, подошли и мы.

Когда Молотов объявил о войне, почему-то спотыкаясь, будто заикаясь на слове «Сталин», я смотрел не в рупор, а на лица собравшихся. Казавшиеся до этого такими обычными, лица ленинградцев стали неузнаваемо суровыми, сосредоточенными, как будто их внутреннему взору была ясна картина будущей трагической судьбы города.

Когда речь окончилась, стали молча расходиться. Ничего похожего на начало Первой мировой войны не было. В то время вздулась волна «ура-патриотизма», на гребне которой мой отец добровольно ушел на фронт из Петрограда военным летчиком. Теперь же, постояв в нерешительности у репродуктора, мы с Синицыным вполголоса заговорили:

— Ну, что скажешь, может быть, все-таки поедем в Петергоф?

— Пожалуй. А то кто знает, когда теперь выберемся, да и придется ли?

— Хорошо, поехали.

В парке Петергофа народа было мало, громкоговорители призывали отдыхать, но настроение всех и наше тоже этим, конечно, было не поправить, и мы вскоре уехали.

В обратный путь решили ехать морем, на обычном небольшом теплоходе. То тут, то там виднелись торчавшие из воды мачты. Как выяснилось, немецкие торговые суда, застигнутые войной в наших водах, были потоплены собственными командами, которые, сойдя на берег, были интернированы. Вдали, над Кронштадтом, прошел в черных разрывах зенитных снарядов германский самолет-разведчик, а когда он задымил и, прочертив в воздухе огромную дугу, рухнул в залив, на нашем теплоходике все дружно зааплодировали.

В первые дни войны в Ленинграде было спокойно, время от времени днем объявлялись воздушные тревоги, но каждая из них длилась не дольше часа. Мы видели только свои истребители, возвращавшиеся с юга. В подвале «Октябрьской» на время тревог открывались массивные двери, и постояльцы спускались туда. Подземелья бомбоубежища оказались просторными, но мрачноватыми; лица многих выглядели подавленными и испуганными, а известная актриса Алиса Коонен, натура тонкая и нервная, не выдержав напряжения, забилась в истерике…

— А что, Александр Андреевич, как ты думаешь, ресторан гостиницы сейчас работает?

— Нужно проверить.

— Тогда пошли.