Евгений Адлер - Земля и небо. Записки авиаконструктора

Но хватит о Микояне, вернемся в свое родное ОКБ.

Первый практический вопрос — где взять двигатель? Ясно где. Там, где их много — в Германии.

Я оформил в МАПе [14] В марте 1946 года Наркоматы были переименованы в Министерства. МАП — Министерство авиационной промышленности. — Прим. ред. командировку и, расхаживая по заводу с независимым видом, сталкиваюсь с АэСом.

— Чем вы занимаетесь?

— Ничем. Дело встало из-за двигателя.

— Вы же хотели ехать за ним в Германию.

— Да. Командировка в кармане.

— Так чего же вы не едете?

— А можно?

— Не можно, а нужно.

Я тотчас отправился на Центральный аэродром, разузнал об отправляющихся в Берлин попутных самолетах и уже на другое утро в 4-00 глядел в окно Ли-2 на убегающие назад подмосковные дачи.

…Проснувшись на крутом вираже, я не сразу понял, что мы кружимся над разрушенным центром Берлина. Затем, отлетев еще немного подальше, приземлились в Адлерсхофе, бывшем авиацентре DVL, аналоге нашего ЦАГИ и ЛИИ, только объединенном. Здесь выяснилось, что несколько ТРД ЮМО-004 уже отправлены в Москву. Не слишком злоупотребив представившейся возможностью пофилонить, я вскоре возвратился в Москву, где работа уже пошла.

Летчик-испытатель Расторгуев стал частым посетителем сборки, с азартом следя за ходом работы, вероятно надеясь в глубине души первым полетать на этом самолете. Однако события развивались в неожиданном направлении. Между бывшими союзниками стали возникать определенные разногласия, росла напряженность в отношениях, и советскому руководству, по-видимому, хотелось в этой ситуации выглядеть повнушительнее. Поэтому к предстоящему празднованию Дня авиации стали спешно готовить всевозможные сюрпризы. В числе других новинок расконсервировали Як-3 с ЖРД Глушко и возобновили на нем полеты. Поскольку мне невозможно было совмещать постройку Як-15 с прежней работой на аэродроме, на Як-3 был назначен новый ведущий конструктор Б. С. Моторин, а летчиком остался Расторгуев.

За несколько дней до праздника в тренировочном полете лопнула тоненькая трубочка, подводящая к манометру давление керосина от основной магистрали ЖРД. Керосиновая эмульсия ворвалась в кабину пилота, заволокла все туманом, попала летчику в глаза, в легкие. Как он смог отморгаться и откашляться, не знаю, но это факт, что, выключив поршневой мотор и ЖРД, Расторгуев дотянул до аэродрома и благополучно сел.

По этому летному происшествию назначили аварийную комиссию, а меня — ее председателем. Я потребовал расстыковать все трубопроводы высокого давления и, слив жидкости, подвергнуть их тщательному обследованию.

Самый внимательный осмотр ОТК с применением оптических средств никаких микротрещин обнаружить не позволил ни в соединениях керосиновых трубопроводов, ни в кислотных. После того, как системы были собраны вновь, опрессованы, и также никаких дефектов не было, пришлось подписать акт о готовности самолета к продолжению летных испытаний. Правда, в акте мною была сделана оговорка: полеты на малой высоте не производить до контрольной проверки работы ЖРД на высоте не ниже 5 км.

Утром 16 августа 1946 года самолет заправили бензином, керосином и кислотой, но началась свистопляска с заданием. Я настаиваю, чтобы во исполнение решения аварийной комиссии был сначала выполнен полет на должной высоте над Тушино, а из штаба Комиссии по подготовке к празднику названивают, требуя, чтобы в 12.00 самолет прошел на малой высоте над Тушино и сделал положенную «свечку». Это, мол, генеральная репетиция, и если самолет не будет в ней участвовать, то его вообще отстранят от участия в празднике. Если же сначала выполнить полет на высоте, пролет над Тушино в положенное время состояться не сможет в тот же день, потому что снова заправить самолет всеми видами компонентов топлива просто не успеть.

Звоню Яковлеву на завод, а он мне отвечает:

— Штабом Комиссии распоряжается министр Шахурин, а не Яковлев.

Что же делать? На карту поставлена жизнь летчика-испытателя, к тому же моего хорошего друга. Твердо решаю: как только Шахурин появится на Центральном аэродроме, я сам обращусь к нему с просьбой разрешить, в виде исключения, самолету Як-3 в генеральной репетиции не участвовать, но от участия в празднике машину не отстранять.

Придя к такому решению, я немного успокоился и подошел к летчику, который, расположившись на травке неподалеку от самолета, курил одну сигарету за другой.

— Виктор, — говорю ему, — нечего нервничать. Сейчас, как мне сказали, должен подъехать сюда Шахурин, я ему доложу все, как есть, и он, будь уверен, этот безумный пролет над Тушино отменит, а ты слетаешь в контрольный полет на высоте.

— Как ты ему доложишь? Ты же зарос, как дикарь, он и говорить- то с тобой не станет.

Я потрогал свои щеки. Щетина отросла настолько, что стала мягкой.

— Ладно, еще время есть, сейчас сбегаю, побреюсь. Уходя, я еще раз взглянул в глаза своего товарища, полные тревоги.

— Не волнуйся, все будет хорошо.

Возвращаясь на аэродром, я обратил внимание на вереницу машин, одна за другой выезжавших из ворот. Сердце упало.

Подойдя к ангару, спрашиваю:

— Где Расторгуев?

— В воздухе.

— Шахурин был?

— Нет, он поехал напрямую в Тушино.

На крыше нашего ангара столпились люди. Забравшись туда, я увидел, как ярко-красный самолет, наш Як-3, на большой скорости промчался с факелом на хвосте, правее ангара и, продолжая снижаться, скрылся за домами и деревьями.

Через несколько секунд он взмыл «свечкой» над Тушино.

— Ай, да Виктор! Вот дает! — раздались возгласы в группе стоящих на крыше.

Высота, на глаз, с километр… полтора… два…

Огненный факел погас, а из хвоста самолета стали периодически вылетать хлопья беловатых дымков.

— Ну, еще, вот это да! — продолжались реплики на крыше.

Неужели они не видят, что дело плохо, — думаю я.

Наконец, совершенно потеряв скорость, самолет нехотя перевернулся носом вниз и, снова ее набирая, перешел в отвесное пике, затем в отрицательное, далее продолжая пикировать, стал очень вяло снова входить в пикирование с положительным углом…

— Прыгай! — кричу я, не владея собой. — Прыгай!!!

Видим взрыв, столб черного дыма…

Телефонный звонок развеял надежды на чудо. Выйдя из ворот аэродрома, я пешком побродил по Петровскому парку и отправился в ресторан гостиницы «Советская». Поставил перед собой бутылку водки и две стопки. Налив обе, взял в каждую руку. Выпил одну за другой. Первую вместо Виктора, вторую за себя. Прощай, дорогой друг!

Почти не закусывая, выпил всю бутылку таким вот образом.

И странно. Вместо пьяного бреда, во время повторного хождения по Петровскому парку перед моим внутренним зрением ясно и отчетливо встают картины былого. Вот Виктор подходит к аэродрому на высоте 1,5 км, кладет Як-3 в вираж с мотором, работающим на холостых оборотах, и мастерски, словно не прикасаясь к управлению, сажает самолет с виража, выравнивая его только перед самой землей. Почерк аса, рекордсмена-планериста! А вот его худощавое юношеское лицо освещается идущей изнутри улыбкой, а серо-зеленые глаза смотрят внимательно-сурово, когда он без пауз переводит самолет из одной фигуры в другую, а я с замиранием сердца слежу то за бешено мечущимся горизонтом, то за стрелками приборов, а то, отдыхая душой, смотрю в зеркало на спокойно-мужественное лицо друга…