Владимир Коробов - Василий Шукшин: Вещее слово

Еще больше, чем о «видовых» эпизодах, задумывался он о том, как лучше передать, донести до зрителя философскую и нравственную суть фильма. Тут много значили разговоры и споры Разина с Матвеем Ивановым – крестьянским идеологом, своеобразным народным мыслителем и философом. Иванова должен был сыграть Бурков, и вот они уже репетируют, часами беседуют об образе Матвея. Шукшин строго, даже обидчиво следит за тем, как входит в образ Бурков. Однажды между ними случается и размолвка, к счастью короткая, а по форме прямо—таки мальчишеская. Увидел раз Василий Макарович, как «снимает напряжение» съемочной группы Бурков своими шутливыми экспромтами—репризами и «байками», да и сказал ему: «Больно весел ты, в перерыв, при народе… Может, ты вообще человек несерьезный? А Матвей Иванов, он знаешь какой…»

Шукшин требовал полной отдачи образу не только во время непосредственной работы, но и вне ее.

…Думал ли он, чувствовал ли, что эти напряженнейшие, до предела насыщенные творчеством дни и ночи – последние?

Среди рабочих его записей находим такие: «Я – сын, я – брат, я – отец… Сердце мясом приросло к жизни. Тяжко, больно – уходить».

«И что же смерть?

А листья зеленые.

(И чернила зеленые.)»

…Да нет, не думал он умереть так скоро, но и на долгую жизнь уже не рассчитывал. Отсюда – неуемная рабочая жажда, никакой пощады себе. Он снова загонял себя. Самосжигал.

После «Калины…» была больница. Каждая больница – это, кроме всего прочего, еще и предупреждение, «совет»: необходимо быть осторожным, в чем—то изменить ритм жизни. Он же не только не изменил, а еще и усугубил. «Вечно недовольный Яковлев», «Ночью в бойлерной», «Рыжий», «Кляуза», «Други игрищ и забав», «Мужик Дерябин», «Жил человек…», «Чужие», «Привет Сивому», «Энергичные люди» (был на репетициях в БДТ, одна запись авторских звуковых ремарок продолжалась подряд девять часов) – всё это создано после «Калины красной». Он пообещал Глебу Панфилову сняться в роли драматурга Феди в фильме «Прошу слова» и вот, воспользовавшись небольшой паузой в съемках «Они сражались за Родину» – несколько дней будут снимать эпизоды, в которых он не занят, – летит в сентябре в Ленинград.

«Мы должны были, – вспоминает Глеб Панфилов, – снимать сцену у художницы – первую встречу драматурга Феди с Елизаветой Уваровой. Когда он вошел в павильон, у меня было физическое ощущение, что он не идет, а парит, почти не касаясь пола. Потом я узнал, что примерно то же самое почувствовали и все остальные – такой он был высохший, худой. Не человек, а его тень. Джинсы на нем болтались, вязаная кофточка, прикрытая модным кожаным пиджаком, висела как на вешалке, а на ногах – босоножки в пластмассовых ремешках. Глаза красные, с неестественным блеском, – верный признак бессонных ночей; за сутки он выпивал банку растворимого кофе.

Только сегодня сразу по приезде, не отдыхая, он прочитал свою сцену. Я очень волновался, понравится ли ему, но по лицу, по коротким фразам сразу понял, что понравилась и он готов сниматься. Сцена начинается с того, что Федя целует Уваровой руку. Я предложил Шукшину, полагая, что для него это неорганично, выбросить это, заменив простым рукопожатием. Но Шукшин сказал, что он сделает, только с одной поправкой: он поцелует Уваровой руку, а потом потрясет ее, как это наверняка и должен был сделать драматург Федя…

На следующий день он был и вовсе измученный – ездил к дочке в Зеленогорск, не спал всю ночь, но на съемки пришел подтянутый, собранный и строгий. И мы начали. Первая половина сцены получилась сразу, вторая никак не получалась. Надо было переснимать, но на Васю, который только что в кадре был молодым, ясным и ярким, сейчас, после съемки, страшно было смотреть. Я предложил ему отдохнуть. Он не согласился и сказал, что готов сниматься дальше. И стоило мне сказать «мотор», как снова перед нами сидел молодой, переполненный энергией человек, вот такой, каким мы его увидели на экране. Это был дух необычайной силы, нерв, который включался властью его воли, его характера, и казалось, ничто не может его сломить, казалось, что вот такая его усталость и есть гарантия его жизни.

Мы сняли все, что задумали, но главная сцена была впереди – разговор в кабинете Уваровой. Договорились, что он вернется через две недели. В конце сентября я получил от него телеграмму, что он приедет 9 октября».

1 октября 1974 года в киногруппе «Они сражались за Родину» был обычный и совсем нетрудный съемочный день, основная работа была уже позади. Шукшин – накануне много говорили о «Разине», разрешение на запуск которого было наконец получено, – чувствовал себя усталым и разбитым. Они решили с Бурковым после съемок съездить в станицу Клет—скую, снять усталость в бане.

На съемках на Василия Макаровича как—то нервно подействовало «окровавленное» ухо Тихонова (как требовалось по роли), а до этого, в гримвагоне, он мрачно чертил спичкой, окуная ее в красный грим, на пачке «Шипки» какую—то странную картинку: дерево, холм… Потом стал ретушировать и одновременно размывать ее…

– Что ты делаешь, Вася?! – воскликнул Бурков.

– Да вот… «Смерть в тумане» называется…

– Брось, ты что?! – Бурков выхватил у него пачку «Шипки» и положил себе в карман.

…Поехали на «газике» в Клетскую. Молодой шофер Паша неудачно развернулся и нечаянно переехал неосторожную станичную кошку. Шукшина начали бить нервные судороги, он с трудом успокоился. Перед баней шофер рассказал старику—хозяину (отцу заведующего местной кинофикацией) о дорожном происшествии. «Не к добру, – сказал старик, – к большой беде примета… Ну, да это раньше в приметы верили, сейчас все не так…»

Мыться расхотелось, только погрелись слегка. Василий Макарович даже на полок не поднимался, посидел внизу. На обед у гостеприимного старого донского казака была лапша, мед, чай со зверобоем. Дважды – до обеда и после – Шукшин звонил в Москву. К телефону никто не подошел.

Вернулись на «Дунай». В каюте у Буркова стояли два стакана с холодным кофе. Шукшин подгорячил свой стакан маленьким кипятильником и выпил. Вроде бы оживился. Немного поговорили на разные темы. Бурков предложил лечь сегодня спать пораньше. Да, согласился Шукшин, хорошо выспаться бы не мешало, и вскоре ушел в свою каюту, которая располагалась рядом.

Буркову не спалось. Посреди ночи, примерно в два—три часа, он услышал стук двери и знакомый звук шагов. Он выскочил на палубу. Шукшин, в съемочном галифе и белой нательной рубашке, держался левой рукой за сердце.

– Ты что, Вася?..

– Да вот, защемило что—то и не отпускает, а мне мать говорила: терпи любую боль, кроме сердечной… Надо таблетки какие—нибудь поискать, что ли… – Врача на теплоходе не оказалось, уехал в этот день на свадьбу в одну из станиц. Нашли с помощью боцмана аптечку. Валидол не помог. Бурков вспомнил, что мать у него пьет от сердца капли Зеленина. Шукшин принял это лекарство.