Владимир Коробов - Василий Шукшин: Вещее слово

Не всем легко представить себе в полном объеме такую высокую степень любви, уважения, доверия и боязни немилости матери, на какую поднял эти чувства Василий Макарович. Слишком быстро в городе удалось нам разрушить веками складывавшиеся в нашей стране семейные устои. Конечно, приложено было немало усилий для их разрушения. Но ведь и мы довольно легко приняли новые «условия игры». Никто ведь не заставлял нас под пыткой сдавать родителей в дома престарелых, разводиться, бросать детей, сдавать их в детдома, забывать могилы родных. И я была очень рада, когда услышала от своей дочери перед ее замужеством: «Мама, благослови».

В деревне процесс разложения устоявшегося шел, бесспорно, намного медленнее. Вася привез с собой в столицу свою родину и пытался ее не растерять. Конечно, никому и в голову не придет называть его праведником. Он оступался, падал, поднимался и опять падал, как и все мы. Но и страдал же он, и как страдал. «Маялся».

Как—то Василий Макарович пошел в храм. Как он говорил, «мимо шел». На ступеньках споткнулся и потерял равновесие. Символичная картина. Он и сам ее так воспринял, тогда же, потому что, поднявшись на ноги, повернул стопы свои и в церковь не зашел. Как бы, говорил он, меня не пустили. Это неверно, конечно, но очень хорошо иллюстрирует борения и метания самого Шукшина.

Именно поэтому я придаю сегодня такое значение той поездке в Сростки. Он пытался сохранить в себе свою родину, то, чему она его научила. Он сделал тем еще одну попытку не дать городу победить себя.

Мне казалось естественным перед поездкой на Алтай познакомить Василия Макаровича с моим отцом, Анатолием Владимировичем Софроновым, возглавлявшим тогда журнал «Огонек», бывшим в президиуме СП СССР и так далее. Софронов был действительно крупной личностью, поэтому его и до сих пор не могут забыть, поминают добрым, а чаще недобрым словом. О взаимоотношениях Софронова и Шукшина уже писали, и в этих писаниях много нелепого, вплоть до того, что Софронов—де женил перспективного Шукшина на своей дочери и вцепился в него своей железной хваткой. И каково же, мол, было несчастному Василию Макаровичу брести, понурив голову, из вольнолюбивого «Нового мира» в дом Софронова, погрязший в косности. Что—то в этом роде. И смешно, и руки в бессилии опускаются от этой подлой лжи.

Несмотря на то, что таким причудливым образом, в моем лице, Господь скрестил их судьбы, они и знакомы—то не были, познакомила их я. И об «отношениях» их говорить—то, в общем, не приходится. Конечно, это не случайно. Анатолий Владимирович сохранил достаточно сдержанное отношение и к самому Василию Макаровичу, и к его творчеству, хотя никогда ему и не мешал. Зная отца, могу сказать, что в основе этого отношения лежали меньше всего личные перипетии.

«Государственник» Софронов не мог с открытым сердцем заключить в объятия «деревенщика» Шукшина.

Василий Макарович никогда не просил меня познакомить его с отцом, но вместе с тем я не чувствовала в нем какого—то внутреннего сопротивления этому. Скорее даже наоборот. При этом не мог не задумываться он и над тем, что зятю Со—фронова вход и в «Новый мир», и во многие издательства, и в кино был бы заказан. Так что разговоры об отвращении Шукшина к «косности» софроновского дома в противовес «вольнолюбивому» «Новому миру» можно оставить для тех «мечтателей», кто привык укладывать жизнь в прокрустово ложе своих представлений о ней.

Я вовсе не иронизирую над словом «вольнолюбивый». Этот журнал во главе с Александром Твардовским сыграл тогда огромную роль в нашей общественной жизни, действительно стал глотком свежего воздуха. Но то был не единственный глоток.

Конечно, таким же глотком воздуха была и «деревенская проза», одним из флагманов которой стал, уже становился тогда Шукшин. А отношения «деревенщиков» с «Новым миром» были, как известно, вовсе не идиллическими. Ведь «Новый мир» был далеко не первым журналом, опубликовавшим Шукшина и «открывшим новый талант». Беда и трагедия наши в том, что, имея столько родников, мы не смогли увидеть их в одном потоке.

Итак, Шукшин согласился на мое предложение заехать перед отлетом в Сростки в «Огонек», даже не домой, к отцу. Анатолий Владимирович отличался удивительной деликатностью по отношению к ближним. Это трудно себе представить, помня его бойцовские качества на политической арене, но это так. Он ни о чем никогда не спрашивал, все в конечном счете понимая, по мере сил оберегал мир в доме, любой конфликт среди домашних был ему в прямом смысле слова как нож по сердцу. И когда я позвонила отцу на работу и сказала, что мы сейчас заедем с Васей, он коротко сказал:

– Жду.

Да, они были антиподами. И это очень горько. Ведь для меня они остались самыми близкими людьми. Но горько и оттого, что эти большие – каждый по—своему – люди, не щадя сил и самих жизней своих, боролись за одно – за свою страну, за Россию – и так розно понимали смысл этой борьбы, что не смогли понять друг друга.

Нужно сегодня отдать должное этим мужчинам. Ни тот ни другой ни разу не позволил себе критиковать в моем присутствии другого. Вася – как всегда – молчал. Отец – как всегда – берег мой мир. Низкий им поклон.

Встреча в «Огоньке» была напряженной и недолгой. Вася все больше молчал. Отец тоже говорил немного. Я пыталась как—то растопить лед, не могу сказать, что мне это удалось. Помню фразу отца:

– Ну что ж, если вы решили строить семью, счастья вам.

Более чем сдержанно для отцовского напутствия. Но у меня не было сил тогда этому огорчиться. Рядом был Вася, под сердцем – Катя, в сумке – билет в Сибирь.

И мы полетели в Сростки. Дорога была утомительная. Летели до Новосибирска, оттуда через Барнаул, Бийск на перекладных до Сросток. Было лето, а в Сибири, как известно, резко континентальный климат. Жара. Я сильно устала. В Сростки мы попали уже под вечер и, конечно, сразу направились в дом Марии Сергеевны. Видно, действительно, сдержанность в проявлении своих чувств Василий Макарович унаследовал от матери, а может, и от всех сибиряков.

О любви Васи к матери я уже говорила. А уж чем он был для нее, и говорить не приходится. «Кровиночкой», точнее не скажешь. Она не меньше любила и свою дочь, Васину сестру Наташу, но Вася был сын, первенец, «старшой», а главное – он был далеко—далеко и появлялся как ясно солнышко не слишком часто. И тем не менее никто никому на шею не бросился, встретились скорее скупо, строго.

Под этот тон подстраивалась и Таля, Наташа, Наталья Макаровна Зиновьева, хотя у нее более широкая душа – открытая, распахнутая, веселая. А ведь к тому моменту, когда мы с Васей приехали в Сростки, у нее трагически погиб муж и на руках осталось двое близняшек – Надя и Сережа. Вася их не просто любил, он их как бы взял на себя – насколько мог, разумеется. Не было случая, чтобы он без гостинцев появлялся у «племяшей». Когда ему нужно было ехать на съемки в Судак, он сделал все, и Наташа с детьми приехала к нему, чтобы детишки впервые могли поплескаться в настоящем море. Да разве суть в этом? Они просто были его.