Николай Павленко - Соратники Петра

24 апреля 1727 года он купил у князя А. Г. Долгорукого деревню Глинки, расположенную в 40 верстах от Москвы.

Купленная им усадьба имела на своей территории только деревянные строения. Брюс заменил их все каменными постройками, расположенными строго по сторонам света. На севере располагался господский особняк. Запад, юг и восток совпадали с тремя флигелями. Барский дом представлял собой двухэтажное здание с колоннами, украшенное фигурками, которые представляются зрителю лепниной. Однако эти замысловатые персонажи вырезаны из камня и поэтому не теряют своего вида спустя почти три столетия. Дом совершенно не соответствует никаким архитектурным канонам того времени. Его кровля закрывает лишь южную часть здания, а северная представляет собой открытую площадку, которая использовалась Яковом Вилимовичем для астрономических наблюдений. Известный искусствовед И. Грабарь предположил, что этот «прелестный дом, который он выстроил себе в деревне, сочинен им самим, так как архитектура его не напоминает методов тогдашних петербургских строителей и приписать ее кому-нибудь из архитекторов того времени вряд ли возможно». На территории усадьбы Брюс устраивает два больших пруда, что делает пейзаж его подмосковной еще более живописным. В Глинках он окончательно обосновывается после своей отставки и занимается научной работой. В этом же имении Брюс дожил до своей кончины. Единственным необычным событием в его уединении было получение им трех писем от разбойничьих шаек с требованием присылки «к ним в воровскую компанию денег с великим устрашением». Вероятно, подмосковные разбойники, наслышанные о том, что в поместье живет алхимик и колдун, решили поживиться якобы имевшимися у него сокровищами. Яков Вилимович сделал копии с этих писем и в 1734 году отправил их императрице. Случай этот стал причиной ее указа от 4 ноября 1734 года генералу и обер-гофмейстеру графу Салтыкову о «поимании и всеко-нечном искоренении всех тех разбойнических компаний и воров». [614]

Жизнь в Глинках Брюс посвятил научным занятиям, главным образом астрономии. Но его научные интересы, как и у большинства ученых XVIII века, носили энциклопедический характер. Об этом свидетельствует состав его библиотеки, насчитывавшей 1594 названия книг, рукописей, карт и атласов. По количеству экземпляров первые места занимали книги по астрономии, химии, математике. Интересовали ученого и гуманитарные науки, что явствует из наличия в библиотеке сочинений по истории, генеалогии и геральдике.

После смерти Брюса вся библиотека была оценена в очень крупную сумму – 975 рублей 81 копейку. Библиотека полностью не сохранилась, ибо в книгохранилище Академии наук были отданы только сочинения, отсутствовавшие в фонде, – дублеты были переданы в другие библиотеки. [615]

Пользуясь столь богатым собранием книг по различным отраслям знания и находясь в переписке с ученым Лейтманом, Брюс в Глинках занимается физикой, химией и связанными с ними дисциплинами. Яков Вилимович увлечен изготовлением оптических приборов, определением удельного веса металла, очисткой от примесей серебра, золота и других металлов. В Эрмитаже хранится металлическое вогнутое зеркало от большого зеркального телескопа с вырезанной на оборотной стороне надписью: «Зделано собственным тщанием графа Якова Вилимовича Брюса в 1733 году августа месяца». [616]

Затворнический образ жизни, увлечение астрономией, химией и другими науками породили в округе легенды о Брюсе. Одну из них, рассказанную крестьянином Безконным, записал М. Б. Чистяков в Калужской губернии: «Да мало ли еще что знал этот Брюс: он знал все травы этакия тайныя и камни чудные, составы разные из них делал, воду даже живую произвел, то есть такую воду, что мертвого человека живым и молодым делает». [617]

В народе Я. В. Брюс остался чернокнижником и «колдуном с Сухаревой башни». Его научная деятельность не была востребована в полной мере, поскольку время ждало от науки сиюминутных результатов, не признавая ученых, работающих на перспективу.

Сохранилось несколько живописных полотен, изображающих Якова Брюса. Они запечатлели графа в разные годы его жизни. Цели их написания были различны: создание парадного портрета в одном случае и бытового – в другом. Поэтому сходство между ними можно обнаружить весьма относительное. На одном из них, писавшемся, вероятно, более для изображения величия, нежели реального сходства, генерал-фельдцейхмейстер предстает перед нами в парадном костюме. Лицо его можно назвать скорее круглым, чем овальным. Оно излучает довольство и благополучие. Однако, на наш взгляд, портрет этот относится к тому роду творений, которые более ценны выписанными на них деталями одежды, чем реальным сходством лица с оригиналом. С таким же успехом в нем можно было бы найти сходство со многими знатными особами того времени. Утверждать, что попавший в поле нашего зрения портрет нельзя использовать для верного описания внешности Брюса, нам позволяют два других портрета, очень похожие между собой и разительно отличающиеся от первого. Эти два портрета неизвестных авторов без даты их написания, вероятно, сделаны в разное время. На одном из них Брюс изображен в возрасте 40–45 лет (по сегодняшним меркам), другой запечатлел нашего героя уже в преклонных годах. На нас смотрит человек с продолговатым лицом, которое можно скорее назвать худым, нежели полным. Далеко не мелкие черты лица кажутся несколько непропорциональными. Четко очерченный нос и прямые губы придают лицу ту мужественность, которую нельзя назвать красотой, но которая выгодно выделяет мужчину. Такая внешность могла бы вполне украсить любого воина, если бы к этому еще добавить холодный блеск глаз. Именно этого-то и нет на портрете Брюса. Глаза нашего героя, напротив, являют нам средоточие мысли и глубокой мудрости. К сожалению, портреты дают лишь поясное изображение, что лишает нас представления о росте и сложении генерала. Но эта трудность оказалась вполне преодолимой. В усыпальнице Брюсов был в свое время обнаружен камзол, причисленный музейными работниками к гардеробу Якова Вилимовича. Чтобы чувствовать себя в этом платье свободно, его обладатель должен иметь рост не менее 1 метра 90 сантиметров и внушительные плечи. Если одежда действительно принадлежала Якову Вилимовичу, то перед нами предстает человек, одна внешность которого видится нам неординарной. Но что же скрывалось за этой внешностью?

Яков Брюс так мудро воспитывался своими родителями, что, несмотря на чужестранность своего происхождения, не испытывал никаких затруднений от соприкосновения с русской действительностью, не ощущал никакого дискомфорта. С другой стороны, он не забывал о своем происхождении, о своей родине и не собирался менять вероисповедания. Столь необычное двойное восприятие себя самого Брюс сохранил на протяжении всей жизни. Он совершенно свободно владел русским языком, причем его орфография почти не требует правки при сегодняшнем прочтении. Русский язык он воспринимает как свой родной. В письме к Б. П. Шереметеву от 19 октября 1707 года, отправленном из Минска и касающемся устройства артиллерии, он между прочими ведомостями сообщает об одном полковнике-иностранце, весьма искусном в своем деле – «однакож немного пользы может учинить, понеже языку нашего не знает». Выражение «языку нашего» выдает человека, осознающего себя природным носителем этого языка. Ведь ни одному иностранцу не придет в голову так говорить о чужом ему языке. Себя Брюс тоже не причислял в бытовом общении к иноземцам. Извещая кабинет-секретаря Макарова относительно неприятностей, постигших берг-советника Михаэлиса, Яков Вилимович просит Алексея Васильевича уладить дело миром, так как «прочия иноземцы… на него смотря», станут требовать отставки, «а силою удержать, то не останетца надежд, чтоб кто впредь к нам поехал». [618]Здесь мы также чувствуем, что Брюс говорит об иноземцах без оттенка личного участия, лишь как о людях, полезных для российского государства. С другой стороны, Яков Вилимович свято помнил о своей исторической родине, и сердце у него сладко ныло при всяком упоминании о ней. В октябре 1708 года он случайно обнаружил в списке пленных шведов, присланном ему Апраксиным, некоего Андрея Брюса. 12 октября он направляет в Петербург письмо к своему брату Роману, находившемуся там в качестве обер-коменданта города. В письме он просил брата узнать: «швецкой ли он земли или из шкоцкой (шотландской. – И. К.) земли выехал служить? И ежели ис шкоцкой земли он, то не худо бы вы ево к себе взяли и осведомились поподленней, чьего он дому?»