Тензин Гьяцо - Моя страна и мой народ. Воспоминания Его Святейшества Далай-ламы XIV

К тому времени, когда переводчик кончил переводить, генерал заметно покраснел лицом. Он поднялся со своего места и стал ходить взад и вперед по комнате, очевидно вне себя от гнева. С видимым усилием он сумел овладеть собой и вновь сел. Затем с нарочитой непринужденностью он медленно начал речь против министров и "тибетских реакционеров". И хотя он, казалось, пытался контролировать свой гнев, его голос часто поднимался до визга, и он взрывался грубыми и оскорбительными словами. Он использовал китайские слова, которые никогда не произносятся в сколько-нибудь приличном китайском обществе. Главное положение его речи состояло в том, что правительство Тибета втайне организовало агитацию среди народа против китайских властей и для того, чтобы помогать кхампа в их восстании. Тибетские руководители игнорировали приказы китайцев и отказались разоружить кхампа, живущих в Лхасе, - поэтому теперь для сокрушения оппозиции китайскому правлению придется предпринимать крайние меры.

Два других генерала сделали подобные же тирады. Один из них заявил: "Пришло время уничтожить всех этих реакционеров. Наше правительство до сих пор было слишком терпеливым, сегодняшнее восстание - это поворотная точка. Сейчас мы начнем действовать, поэтому будьте готовы".

Мои встревоженные министры поняли эти речи как ультиматум о начале военных действий, если народное возбуждение немедленно не прекратится. Они были убеждены, что результаты будут опасны и угрожают также и безопасности лично Далай-ламы. Они считали, что, если что-то со мной произойдет, от Тибета ничего не останется. Они пытались как-то разрядить обстановку.

Шэсур сказал генералу, что китайцы должны попытаться понять простых тибетцев и проявить спокойствие и терпеливость. Они не должны ухудшить и без того серьезную ситуацию, пытаясь расквитаться. Он уверил их, что Кашаг делает все возможное для того, чтобы предотвратить беззаконие среди кхампа и любых других тибетцев, которые могли бы по глупости пытаться спровоцировать вооруженное столкновение с китайскими силами. Но китайские генералы не хотели принимать его уверения или слушать его советы.

Глубоко встревоженные, министры вернулись назад в Норбулинку около пяти часов. К этому времени часть толпы разошлась, хотя оставалось все еще множество людей, окружающих главные ворота. Те, что ушли, как мы узнали впоследствии, отправились в город организовывать народное собрание и массовые демонстрации против китайцев. На этих собраниях они низвергали "Соглашение из 17 пунктов" на том основании, что китайцы нарушили его, и вновь требовали, чтобы китайцы ушли.

В шесть часов того же дня около 70 членов правительства, в основном младшие чиновники, вместе с лидерами, избранными толпой, и членами отряда Кусунг (телохранители Далай-ламы) провели митинг внутри Норбулинки и утвердили декларацию, которая была принята на митингах в городе. Они, кроме того, составили декларацию о том, что Тибет более не признает китайский авторитет, и вскоре после этого отряд Кусунг объявил, что более не будет принимать приказы от китайских офицеров. Они выбросили китайскую форму, которую их заставляли носить, и вновь явились в своих тибетских одеждах.

Как только я услышал об этих решениях, я послал инструкцию лидерам, где говорилось, что их обязанностью является уменьшить возникшее напряжение, а не усиливать его. Быть спокойными и терпеливыми. Но к этому времени негодование народа было таким яростным и их подозрительность к китайцам такой сильной, что мои советы, казалось, не произвели на них никакого впечатления вообще.

Позже вечером того же дня мне было доставлено письмо от генерала Тан Куан-сэня. Это было первое из трех писем, которые он послал мне на протяжении ближайших нескольких дней, и я ответил на каждое из них. Эти письма были опубликованы китайцами после того, как все события в Лхасе кончились, для того, чтобы подкрепить свою пропаганду. Они использовали их как доказательство того, что я хотел искать убежища в китайской ставке, но был задержан под арестом в Норбулинке теми, кого они называли "кликой реакционеров", и в конце концов вывезен в Индию против моей воли. Эта история повторялась в некоторых зарубежных газетах, дружественно настроенных к коммунистическому Китаю, и я был поражен, услышав через год, что эти известия цитировались членом британской палаты лордов. Поскольку это была прямая противоположность истине, я хочу описать обстоятельства, в которых были написаны эти письма, и почему я писал их, и объяснить раз и навсегда, что, когда я оставил Лхасу, я сделал это по своей собственной воле, это решение было исключительно моим, сделанным в условиях отчаянной ситуации. Я не был похищен своей свитой, я не подвергся какому-либо давлению с чьей-либо стороны за исключением того, какое мог видеть каждый тибетец в Лхасе: что китайцы собираются обстреливать мой дворец из орудий и что моя жизнь будет в опасности, если я там останусь. Письма генерала ко мне были написаны в дружественном тоне, который казался бы искренним, если бы я не слышал уже от министров о его ярости. Он сообщал, что беспокоится о моей безопасности, и приглашал меня искать убежища в его лагере.

Я отвечал на все его письма для того, чтобы выиграть время. Время для того, чтобы гаев с обеих сторон утих, и время для меня, чтобы попытаться урезонить население Лхасы.

По этой причине я полагал, что было бы глупо спорить с генералом или указывать, что защита меня китайцами от моего собственного народа была наименее необходимой вещью. Напротив, я стремился ответить таким образом, чтобы, как я надеялся, успокоить его. А этой цели я мог добиться, только принимая его сочувствие и одобряя его советы.

В моем первом письме я писал, как огорчен был действиями моего народа, которые помешали мне посетить представление. Во втором письме я сообщил, что приказал, чтобы народ, окружающий Норбулинку, разошелся, и согласился с его мнением о том, что эти люди, претендующие на то, что защищают меня, на самом деле только стремятся подорвать отношения между китайцами и нашим правительством. В третьем письме я также добавил, что прежде, чем отправлюсь в его ставку, я должен отделить людей, которые поддерживали новые идеи, от тех, кто им противился. Даже если бы я знал в то время, что эти письма впоследствии будут цитироваться в неприятном для меня смысле, я бы все равно их написал, потому что моей наиболее настоятельной нравственной обязанностью в этот момент было предотвратить совершенно разрушительное столкновение между моим невооруженным народом и китайской армией.

Может быть, я повторяюсь, но еще раз хочу сказать, что я не мог одобрить насилие и поэтому не одобрял те насильственные действия, которые совершались лхасским населением. Я мог оценить и ценил их преданность мне как символу Тибета, отношение, которое явилось непосредственной причиной их гнева к китайцам в этот судьбоносный день. Я не мог обвинять их за беспокойство о моей безопасности, поскольку Далай-лама представлял сущность того, ради чего они жили и трудились. Но я был уверен, что то, что они делают, если это будет продолжено, может привести только к трагедии. И как глава государства я должен был попытаться любыми способами утихомирить их чувства и не дать им довести дело до гибели под ударами китайской армии. Поэтому совет, который я давал им, был в высшей степени искренен, и, хотя мои письма китайскому генералу были написаны с целью замаскировать мои истинные намерения, я верил и продолжаю верить, что это было оправдано.