Надежда Мандельштам - Вторая книга

Лицо, сидящее за столом, вызывало глубокое почтение. Это однажды хорошо сформулиро-вал Пастернак. Брошенная жена, Женя, однажды захотела стоять на трибуне во время демонстрации (одно время была такая мода) и потребовала у Бориса, чтобы он достал ей пропуск. Он побежал в Союз писателей и упросил дать ему пропуск для утешения и развлечения Жени. Накануне праздника ему дали вожделенную бумажку, но оказалось, что пропуск выписан на его имя. Секретарша посочувствовала и посоветовала не смущаться - пусть Евгения Владимировна идет по этому пропуску, кто там станет разбираться... Женя пошла, но ее не пропустили, и начался скандал по поводу незаконной передачи пропуска. "Чего вы поверили девчонке-секретарше?" - спросила я Пастернака, выслушав его жалобы. "Как не поверить, - возразил Пастернак, - ведь она сидит за столом!" Нами овладело смертное почтение ко всем, кто сидит за столом. С тех пор повелось словечко - мы проверяли значимость человека, спрашивая: "А он сидит за столом?" Чечановский сидел за столом с ящиками. Это предвещало, что разговор в коридоре будет серьезным.

Чечановский посоветовал, чтобы Мандельштам сразу, не откладывая, "отказался" от "Путешествия в Армению". Я не спросила, в какой форме должен быть отказ, потому что подумала, что речь идет о собрании сочинений и Чечановский хочет, чтобы Мандельштам не включал рукопись во второй том. Впоследствии Чечановский сказал мне, что следовало выступить с покаянным письмом в прессе. Эпоха покаянных писем еще не закончилась. Ее расцвет выпал на мою работу с Чечановским в "ЗКП". К нему стояла очередь авторов покаян-ных писем, добивавшихся скорейшего напечатанья. Особенно много было психологов и педа-гогов-теоретиков, потому что какие-то течения только подверглись разгрому. Не задала я Чечановскому и другого вопроса: почему он обращается ко мне, а не к Мандельштаму? Ведь он бывал у нас и ему ничего не стоило поговорить с Мандельштамом. Этого вопроса я не задала, потому что знала об особом приеме - на мужей воздействовали через жен. Охранительницы домашнего очага, почуяв беду, с такой силой наседали на мужей, что они, слегка поскандалив в четырех стенах, являлись к начальству смирные как овечки и безропотно подписывали все, что им предлагали, меняли взгляды и вычеркивали куски из романов. Муж считал, что он приносит жертву ради семьи, и это сознание облегчало ему совесть. Жена ходила заплаканная и замордованная, но в душе радовалась, что спасла мужа. Приближались времена, когда уже ничего не спасало, кроме случая. В августе 1933 года своевременное покаяние еще могло спасти или хоть отсрочить гибель.

Я не прочь была бы воздействовать на Мандельштама, чтобы спасти его, но с ним все равно ничего бы не вышло: я бы добилась от него не покаяния, а града насмешек. Поэтому я сказала Чечановскому, что передам Мандельштаму его слова, и спросила, кому это так не понравилось "Путешествие в Армению". Он не обратил внимания на мой вопрос и осведомился, берусь ли я образумить Мандельштама и какие на это шансы. Услыхав от меня, что Мандельштам, скорее всего, ни от чего отказываться не будет, Чечановский преобразился. Обычной любезности как будто не бывало, и он вдруг заговорил как настоящий человек "за столом": зачем Мандельштам лезет в области, в которых ничего не понимает? Что за странные рассуждения о Гёте, Ламарке и невесть о чем?.. "Мы ему не позволим поносить развитие и прогресс, пусть он это запомнит..." Чечановский усмотрел "скрытые намеки" (в чем, он отказался сказать) и совершенно извращен-ные взгляды. Напор был мощный, и разговор кончился словами: "Я вас предупредил, поступайте как знаете, только как бы вам не раскаяться..."

Что знал Чечановский? Возможно, ему поручили "нажать", но вполне допустимо, что он услышал какой-то разговор и сам решил предупредить Мандельштама. Товарищ он был неплохой. Я имела случай в этом убедиться. Однажды на меня донесли редактору газеты, что я не читала главной философской работы века [398]и путаю эмпиризм с империализмом (я действии-тельно не читала великого произведения и заменила где-то что-то чем-то). Чечановский вступился за меня как лев. Он растоптал доносчика, объявил меня философски образованным товарищем, который не мог не читать все сочинения четырех основоположных авторов... С него могло статься, что он испугался за Мандельштама и решился помочь ему. Говорил он как будто от своего имени, но в мелькавших "мы не позволим", "мы не допустим" было нечто иное. До каких высот простирались связи Чечановского? Не знаю и знать не могу...

Один вариант - Чечановский что-то подслушал и попробовал помочь. Другой - "преду-преждение" Мандельштаму "спустили" через директора издательства или через партийное руководство, а Чечановский служил лишь передаточной инстанцией. "Наверху" рукопись "Путешествия в Армению" не понадобилась, потому что оно уже было напечатано и Вольпе понес кару. Одно исключается - Чечановский не сам добрался до "Путешествия" и предупре-ждение шло не от него. Он еще корпел над первым томом и выбрасывал все, что вызывало его сомнения, из ранних стихов. Редактор читает только то, что стоит у него на очереди. Если говорить всерьез, то весь Мандельштам, а не только "Путешествие в Армению", был "несозву-чен" мрачной эпохе и подлежал изъятию. Так и произошло, потому что собрание никуда не продвинулось. Мальчишки, рывшиеся в последние годы в архиве издательства, рукописи не обнаружили. Она могла потеряться, но, скорее всего, ее уничтожили или передали в органы порядка через восемь месяцев. До ареста оставалось восемь с половиной месяцев, но мы о будущем не думали.

30 августа 1933 года в "Правде" появилась статья. Я убеждена, что видела номер газеты, где эта статья была напечатана без подписи, как редакционная. В других, сохранившихся в Библиотеке имени Ленина, она с подписью, как и в перепечатавшей ее "Звезде". Так иногда случалось: часть тиража выходила в одном оформлении, другая - в другом. Прочитав статью, Мандельштам обратился в Цека к Гусеву [399]. Тот немедленно принял его, ожидая покаяния, но Мандельштам попросту заявил, что нельзя в центральных газетах печатать желтопрессные статейки. "Мандельштам, вы говорите о "Правде"!" воскликнул Гусев. "Я не виноват, что статья напечатана в "Правде"", ответил Мандельштам. Кажется, разговор, что все растут, кроме Мандельштама, Павленко, например, и еще кто-то, с угрозами насчет "намеков" по поводу "Не втирайте в клавиши корень сладковатой груши земной" происходил раньше [400]. Этот разговор, во всяком случае, был последним, и больше мы Гусева не видели и пройти к нему не пробовали. Я не знаю, уцелел ли он в 37 году, потому что по стилю (рубаха-парень в украинской вышитой рубашке) он казался представителем сталинского поколения, но среди них многие имели в прошлом "ошибки" и поплатились за это головой.