Вилли Биркемайер - Оазис человечности 7280/1. Воспоминания немецкого военнопленного

А утром обычное дело — сигнал, подъем, умывание, если вода из кранов течет. Потом — за супом, не забыть пайку хлеба, и — по вагонам, на завод. Сегодня мне не терпится — ведь в шесть часов встреча у медпункта с Ниной. Я очень надеюсь, что с ней ничего не случилось…

Вместе с Максом направляюсь к механическому цеху, потом — раз, и в сторону, к амбулатории. Нина ждет, вся в нетерпении — уже ведь шесть часов. Слава Богу, еще темно, нас никто не замечает, и мы скрываемся за дверью. Аля нас приветствовала, мы прошли в «нашу» комнату, тут же стали обниматься и целоваться. Нина хочет обязательно помочь мне раздеться, она уверена, что я очень слаб, ведь целых три недели был болен. Стаскивает с меня ватник и валенки, туда же летит и все остальное, и вот мы уже лежим рядом под одеялом. Нина прижимается ко мне, осторожно трогает спину — следы от банок, которые мне ставили в больнице. Беспокоится, что я, наверное, еще не совсем здоров для объятий, но я ведь так не считаю, ну, и все улаживается…

А Нина мыслями все еще в тех днях, когда я был болен. Она боялась, что меня отправят в другую больницу, и сюда я больше не вернусь. Ужасно беспокоилась, ведь столько времени меня не было! А что доктор Мария Петровна держала меня в лазарете неприлично долго, Нина ведь не знает, да я и сам далеко не сразу понял, что Марии Петровне явно нравилось натирать мне спину и при этом откровенно ее поглаживать. И компрессы на ноги были мне, наверное, не лишними, но какая же русская докторша станет уделять пленному столько внимания? За больными в других палатах такого ухода не было. Нине я, конечно, не скажу, что Мария Петровна, может быть, могла питать ко мне другие чувства…

Нина считает, что за эти три недели я побледнел и похудел, все ребра пересчитать можно. Сплошные преувеличения.

«У нас сегодня будет хороший обед, вместе с Алей, здесь, в амбулатории», — заключает Нина. «А что будем делать, если кто-то войдет, когда будем сидеть за столом?» — спрашиваю я в некотором сомнении. «Мы тебя так оденем, что никто не поймет, что ты военнопленный, ты же хорошо говоришь по-русски».

Что она только на себя не берет, чем только не рискует ради любви! Ведь даже то, что пришла на завод не в свой рабочий день, уже подозрительно. Ведь тут стоит кому-нибудь норму не выполнить — и уже разговоры про «саботаж»… «Я благодарна Богу за то, что он свел наши пути, что он дарит нам это счастье, — шепчет Нина. — Бабушка научила меня молиться, и я не устану просить Бога, чтобы он помог нам сохранить его».

Стук в дверь, это Аля возвращает нас в действительность. Она зовет нас к столу — готов обед. Нина выскальзывает из кровати, что-то на себя набрасывает и исчезает за дверью. И вскоре возвращается с ворохом одежды: брюки, рубаха и куртка, на которых не написано слово «военнопленный». Они мне даже впору… И комнатные туфли, наверное, самодельные. Ведь в валенках или ботинках входить в эти помещения вообще не разрешается, так что мою обувь никто не должен видеть. И еще она меня причесала моей же расческой из листового алюминия. «Вот таким ты мне нравишься!»— заявляет Нина, и мы идем к столу.

Александра приготовила жаркое из крольчатины, вареную картошку, нарезала капусту с морковью. Нина накладывает мне полную тарелку. Еще на столе грузинское белое вино, а на сладкое — компот из груш, это домашние консервы. Если бы мои родители или брат могли меня здесь увидеть, они бы не поверили, что я в русском плену; мне и самому сейчас трудно в это поверить. И я задумываюсь о тысячах, о сотнях тысяч немецких военнопленных, которым не так повезло, как мне.

Уже начало первого, и мне пора в литейный цех, а прежде чем идти к начальнику, надо еще справиться о деле у немецкого бригадира. Я пошел переодеваться, а то еще можно забыть про здешнюю одежду… Мы трижды расцеловались с Александрой, как здесь полагается друзьям; а Нина меня обнимает и не хочет отпускать. Плохо, конечно, что нам надо прятаться, встречаться только тайно, глядеть все время в оба, чтобы никто ничего не заметил.

Конечно, я и до знакомства с Ниной уже хорошо знал, что такое плен. Но теперь, когда я люблю Нину, ощущаю всю униженность человека в плену вдвое сильней. Как ужасно, что война сеет повсюду смерть и опустошение, превращает землю в пустыню, сравнивает с землей целые города, гонит людей из родных мест, отбирает детей у отцов и любимых у жен. А самое худшее, по мне — это плен. Бесконечные физические и духовные страдания, произвол охранников, чья власть над нами безгранична, лишение всех человеческих прав. Не говоря уже о том, что многолетнее пребывание в плену изменяет характер человека.

И вот в этих немыслимых условиях я впервые испытываю любовь. Любовь к женщине, без которой я не хочу жить. Всем на свете я хотел бы сказать о любви к моей Нине. Кричать, что нет на свете ничего выше любви и что заглушить ее невозможно. Но я ведь должен быть счастлив уже тем, что эта любовь есть, безразлично, при каких обстоятельствах и условиях! Верно, я благодарю Бога за всё это. И уже сейчас страшусь того дня, когда нас освободят из плена, отправят домой, в Германию, и я должен буду расстаться с Ниной.

Сколько раз уже я ломал себе голову над тем, существует ли возможность не расставаться с Ниной, быть с ней вместе до конца наших дней. Я что, хочу остаться здесь и после плена? Или, может быть, увезти Нину с собой? Наивно всё это, вот что… Ведь без разрешения властей Нина не может поехать даже просто в другой город. Посоветоваться с Максом, может быть, у него такое же с Людмилой? А может быть, сбежать вместе с Ниной, куда-нибудь, совсем в другие места, и там начать вместе новую жизнь? Но на что жить? У меня ведь никакой специальности, ну, удачно рисовал, так это еще ничего не значит…

Нет, все это пустые мечты. А вот если бы хоть какая-нибудь возможность для Нины поехать вслед за мной, когда меня отпустят из плена, — вот это было бы самое лучшее. Каждый день буду писать ей длинное любовное письмо, пока она не сойдет с поезда в Эссене и я не обниму ее снова — уже навсегда. Вот это было бы исполнением всех желаний…

А сейчас пора в литейный. Надо постараться объяснить начальнику цеха, что пленные рабочие не виноваты в том, что готового литья не хватает. Карл Гейнц уже ждет. Мысли мои все еще с Ниной, но надо взять себя в руки, собраться для разговора с Владимиром Васильевичем.

Карл Гейнц рассказывает, что уже не раз пытался объяснить начальнику, что литейные формы бракованные, что «править» их подручными средствами бессмысленно. А тому нет дела до пленных, он требует одного — чтобы они всегда выполняли нормы и литейный цех красовался бы на красной доске с перевыполнением плана. А не ходил в отстающих!

Карл Гейнц привел меня в помещение, где хранятся модели для литья. Говорит — если бы он сам не пытался наладить здесь хоть какой-то порядок, отливать корпуса для редукторов давно было бы не на чем. Что очень часто цех не может изготовить нужные изделия, потому что исправление деревянных моделей занимает слишком много времени. Нет нужных инструментов, нет хорошего дерева, иногда исчезает вся модель, топят этим деревом, что ли? Для моделей должен быть специальный склад, как полагается в приличных литейных цехах!