Анатоль Костенко - ЛЕСЯ УКРАИНКА

6 мая пароход причалил к берегу в Одесском порту. В тот же день она писала сестре Лиле в Екатеринослав:

«Милая Лилеенька! Итак, в Одессе. Пробуду, наверное, до субботы, чтобы отдохнуть, побыть с приятелями и, может, новых вестей дождаться, а в субботу все же двинусь в Киев… Здоровье ничего, только очень устала…»

Нелегко было Лесе переносить трудности дороги, но отказаться от поездки в Киев она не в силах. Там ждали родные, друзья и все то, что с детства близко и дорого. Там — душа любимой Украины.

Весна. Кажется, никогда еще так не зеленели нивы, плывущие за окном вагона, не наряжались в такое пышное убранство сады. Украинская весна встретила теплом.

Солнце поднялось высоко над горизонтом и ласкало своими прозрачными лучами. А она тихо, едва заметно улыбалась. Совсем недавно поезд мчал ее в другом краю. Тогда на горизонте сверкали бескрайние золотые пески, а рядом с железной дорогой, у самой воды, словно золотое море, волновалась пшеница. В Египте уже начинается жатва, а здесь нивы еще только покрываются всходами. Может быть, эта цветущая природа вдохнет в нее хоть капельку жизни…

Едва промелькнуло за окном Городище, как навстречу — прославленная красавица Рось. Смотрит Леся на прозрачные, тихие воды, замечтавшиеся кудрявые вербы над водой — и вспоминаются персонажи из романа Нечуя-Левицкого — Микола Джеря, несчастная Нимидора…

Остановилась Леся в доме матери, на Мариино-Благо-вещенской улице, где находилась и редакция журнала «Ридный край». Известие о приезде Леси Украинки быстро распространилось по городу. Много друзей, знакомых и незнакомых почитателей ее таланта жаждали увидеть автора пламенных стихотворений и драм, выдающуюся украинскую писательницу.

Однако плохое состояние здоровья не позволяло ей ни выходить из дому, ни принимать многих гостей и вести с ними беседы, так как это было бы слишком утомительно.

В первый день Лесю навестила ее давнишняя подруга — Людмила Старицкая. Она застала поэтессу за просмотром журнала «Ридный край», где были напечатаны ее произведения. На диване лежала подшивка киевской газеты «Рада», на столе — комплект «Литературно-наукового висныка». Старицкую поразило то, как выглядела Леся: бледная, худая, а глаза смотрели внимательно-внимательно, в глубине темных зрачков словно проглядывало что-то значительное и мудрое. Сдерживая слезы, Старицкая обняла ее. Леся почувствовала ее состояние:

— Не смотрите на меня так испуганно, я ведь с дороги: она так меня измучила, что с трудом прихожу в себя.

— Так зачем же вы утомляете и сейчас себя?

— Меня теперь все и всегда утомляет, даже ничегонеделание. Так уж лучше чем-нибудь заниматься.

— Ничего, все утрясется…

— Надежды мало…

— В Киеве хорошие врачи.

— Что медицина там, где и высший судия бессилен. Врач, который постоянно лечил меня в Египте, как-то сказал в шутку: «Madam, vous devenez tout esprit». [87] Мадам, вы совсем превращаетесь в дух (франц.).

Невеселым был этот разговор. Старицкая пыталась найти какие-то слова утешения. А Леся спокойно, без заметной печали в голосе, говорила о том, что и без нее земля будет вертеться, а на земле расцветать жизнь…

— Знаете, когда я в последний раз собиралась в Берлин на тяжелую операцию, страшно переживала о своей неоконченной драме «Руфин и Присцшша». Боялась, что помру и не скажу людям то слово, которое так хотела сказать… А потом я увидела, что, как у нас говорят: «Прийшов Прокiп — кипить oкрiп. Пiшов Прокiп — кипить окрiп». Так что и без Прокопа кипяток будет кипеть…

Больше к этой теме Леся не возвращалась. Друзья, посещавшие ее в Киеве, чаще всего видели ее в постели, но никогда не слышали ни единого слова о болезни, ни одной жалобы. Она все время жадно интересовалась общественной жизнью и литературными делами.

Перед отъездом на Кавказ состоялось торжественное собрание во вновь открытом украинском клубе «Родина» на Владимирской, 42. Леся сидела на почетном месте, смотрела вокруг, и сердце сжималось от боли. Среди присутствующих уже не было многих лучших друзей, побратимов, учителей, которые были близки ей с детства и которых она привыкла видеть рядом с собой. Ушли из жизни Лысенко, Старицкий, Кропивницкий, Коцюбинский, Гринченко…

«Чествование прошло как-то наспех, — вспоминала Людмила Старицкая, — и потому не приобрело соответствующей импозантности. Однако было в нем что-то непередаваемо тоскливое, потрясавшее и терзавшее душу».

Бледная, какая-то светящаяся Леся с огромными букетами цветов в руках, со словами, полными энергии, любви и веры, и со смертью в глазах…

Когда Леся закончила свою небольшую речь и друзья помогли ей идти из зала, все присутствующие встали и печальным взглядом провожали измученную фигуру поэтессы. Леся старалась держаться бодро и уверенно, но это не получалось. Всех угнетала горькая боль, а в голову приходила мысль отчаяния: она переступает этот порог, наверное, в последний раз…»

В тот солнечный майский день, когда поезд должен был увезти Лесю на Кавказ, она незаметно вышла из дому, наняла извозчика до Владимирской горки. Был десятый час утра. От Трехсвятительской улицы широкая аллея вела к круглому деревянному помещению, напоминавшему огромный шатер степных кочевников. То была известная в те времена Киевская художественная панорама «Голгофа». Леся всегда приходила сюда, когда бывала в Киеве.

Медленно поднималась по широким ступенькам. Вокруг ни души. Тишина. Со смотровой площадки, огороженной невысоким деревянным парапетом, открывался легендарный мир. Давно знакомые сцены из жизни Христа, причудливо освещенные электричеством, потихоньку оживали. Опираясь на поручни, незаметно для самой себя Леся передвигалась по этому волшебному кругу, пока перед ее глазами не вынырнул из-за горизонта беломраморный древний Иерусалим, покрытый легкой, голубоватой дымкой. Но взор Леси приковывала не столица Иудейского царства, а дорога на переднем плане, по которой толпа устремилась к Голгофе. Впереди преторианская стража подгоняет осужденных на смерть. Каждый из них несет свой крест. Самый тяжелый достался изможденному, бледному бедняге…

Эта печальная фигура всегда чем-то влекла к себе Лесю. Может быть, своими мучениями, за которыми не чувствовалось ни страха, ни отчаяния, а только тоска, глубокая невысказанная тоска во взгляде.

Так было и десять лет назад, и тоже летом. И почудилось ей тогда, что тот, бледный, пошатнулся под непосильной тяжестью и в изнеможении упал среди дороги: «страдальца бледный лик еще белее и по нему сбегают капли крови».

«Эй, подымайся! Долго ль спать ты будешь?» — кричат преторианцы, и бичи обвиваются вокруг него, точно змеи.