Александр Таланов - Качалов

— Говорят, сегодня в театре будет погром. Ну что ж, на миру и смерть красна.

Однако это утешение помогало мало. Во время действия все прислушивались к тому, что происходило снаружи, и смотрели на сцену рассеянно.

Кое-как спектакль дотянули до последнего акта. Вот тут-то и произошел инцидент, едва не кончившийся весьма печально.

На сцене разыгрывался эпизод «холерного бунта», когда невежественная толпа бросается на профессора Протасова, считая его виновником страшного бедствия. Режиссер Немирович-Данченко решил щегольнуть выдумкой и поставил эту массовую сцену не по обычному приему Художественного театра — со многими различными характерными типами, а однокрасочно. Для такой цели толпа на сцене состояла только из штукатуров, которых изображали молодые сотрудники театра. Все они были в одинаковой одежде, испачканной известкой, в руках держали лопаты и кирки. Вид их получился очень реальным.

По ходу действия толпа штукатуров перелезла через забор и ворвалась в дом Протасова. Сцена не должна была носить трагического характера. Толпа с кулаками лезла на профессора, а тот, отступая, отмахивался носовым платком. Правда, на крыльцо выбегала жена профессора с револьвером, а в это время дворник методично дубасил доской по головам наступающих. На генеральной репетиции эта сцена шла под сплошной хохот и от забавного платочка профессора и от нелепой расправы дворника с бунтарями. Режиссер даже спросил автора пьесы, не нарушает ли такой хохот его замысла, тот ответил: «Пусть смеются».

Увы! — на сцене и в зале было не до смеха.

Едва из-за кулис донесся шум приближающейся толпы, а сделано это было очень жизненно, зрители тотчас насторожились. Шум усиливался — зал заволновался еще более: не черносотенцы ли это ворвались в театр? Многие в страхе оглядывались, кое-кто вскочил с места.

Когда появился Протасов — Качалов, отмахивающийся носовым платком от толпы, то в зале раздались испуганные крики. А как только актриса Германова, игравшая жену профессора, выбежала на крыльцо и выстрелила из револьвера, после чего Протасов — Качалов упал, в партере и в ложах началась паника.

Поднялся невообразимый шум. Кто-то крикнул: «Качалов убит!» Слышалось истерическое: «Воды… Воды!» Какая-то дама взывала: «Сережа! Сережа!» Знаменитая балерина упала в обморок. У выхода в коридоры возникла давка, у вешалок гардероба друг друга расталкивали локтями, другие убегали без верхнего платья, лишь бы спастись.

Крик, визг, истерический смех оглашали театр. А на сцене Качалов, Германова, актер, игравший дворника, и молодежь, изображавшая толпу штукатуров, перестали играть и стояли в растерянности, глядя на публику.

Занавес закрылся. На просцениум вышел Немирович-Данченко и принялся успокаивать публику, заверять, что на сцене никаких черносотенцев нет и что все происходит по пьесе. Убедительный голос Владимира Ивановича воздействовал на зрителей. Спектакль возобновился. Но маловеры все же настаивали:

— Качалов, встаньте! Встаньте, Качалов! Василий Иванович вставал, чтобы показать, что он действительно жив, и снова ложился, как полагалось по мизансцене.

Но дело на том не кончилось. К рампе с бледным лицом подбежал один влиятельный театральный критик и потребовал:

— Довольно ужасов! Довольно нечеловеческих страшных картин! Мы достаточно насмотрелись их в жизни!

— Верно!.. Правильно!.. Довольно!.. — поддержали в зале.

Занавес снова закрылся.

— Продолжайте спектакль!.. Просим!.. — кричали другие.

После короткого совещания решено было продолжать спектакль. При наполовину опустевшем зале его удалось довести до конца.

Горький в тот вечер не был в театре.

— Присутствие Алексея Максимовича, наверно, избавило бы нас от этого инцидента, — говорил Качалов и, смеясь, добавлял: — Ну, признаюсь, я совсем гимназистом себя чувствовал, когда кричали: «Качалов, встаньте! Встаньте, Качалов!» Что поделать, вставал и снова ложился…

Встречи с Горьким оставляли неизгладимый след в душе Качалова. Одна из них особенно запечатлелась. Случилась она в день чествования Чехова на первом представлении «Вишневого сада», совпавшем с именинами Антона Павловича.

Качалов так описывал тот вечер в театре.

Немирович-Данченко приветствовал Антона Павловича словами:

— Сегодня ты именинник, по народной поговорке: «Антон дня прибавил». С твоим приходом в наш театр у нас сразу «дня прибавилось», прибавилось света и тепла.

В антракте третьего действия Чехова снова чествовали. Речи были скучные, почти все они начинались словами: «Дорогой, многоуважаемый…», или: «Дорогой и глубокоуважаемый…» И когда еще один оратор обратился к Чехову: «Дорогой, многоуважаемый…», то Антон Павлович тихонько шепнул стоящему рядом Качалову: «шкаф». Слышавшие это еле удержались, чтобы громко не фыркнуть. Ведь только что в спектакле Гаев — Станиславский обращался к шкафу: «Дорогой, многоуважаемый шкаф».

Затянувшееся чествование страшно утомило Чехова. Мертвенно-бледный, покашливая в платок, он все время стоял на ногах, терпеливо и даже с улыбкой выслушивая приветственные речи. Когда публика начинала кричать: «Просим Антона Павловича сесть… Сядьте, Антон Павлович!» — он делал успокаивающие жесты рукой и продолжал стоять.

Наконец занавес опустился. Качалов ушел тогда в свою уборную, но вскоре услышал в коридоре встревоженный голос актера Вишневского: «Ведите сюда Антона Павловича, в качаловскую уборную! Пусть полежит у него на диване». В уборную тяжело вошел Чехов, поддерживаемый с обеих сторон Горьким и писателем Миролюбовым. Обеспокоенные Л. Андреев, И. Бунин и кое-кто из артистов следовали за ними.

— Черт бы драл эту публику, этих чествователей! Чуть не на смерть зачествовали человека! Возмутительно! Надо же меру знать! Таким вниманием можно совсем убить человека, — возмущался Алексей Максимович. — Ложитесь скорей, протяните ноги!

— Ложиться мне незачем, и ноги протягивать еще не собираюсь, — отшучивался Антон Павлович. — А вот посижу с удовольствием.

— Нет, именно ложитесь и ноги как-нибудь повыше поднимите, — командовал Алексей Максимович. — Полежите тут в тишине, помолчите с Качаловым. Он курить не будет. А вы, курильщик, — обратился он к Леониду Андрееву, — марш отсюда! И вы тоже уходите! — повернулся он к Вишневскому. — От вас всегда шума много. Вы тишине мало способствуете. И вы, сударь, тоже уходите, вы тоже голосистый и басистый. И кстати, я должен с вами объясниться принципиально, — последние слова относились уже к Миролюбову.

Качалов остался вдвоем с Антоном Павловичем.

— А я и в самом деле прилягу с вашего разрешения, — сказал Антон Павлович.

Через минуту из коридора донесся громкий голос Алексея Максимовича. Он отчитывал редактора «Журнала для всех» Миролюбова за то, что тот пропустил какую-то «богоискательскую» статью.