Александр Таланов - Качалов

Как разобраться, где правда в разноголосом хоре, если в нем звучат и слова, которые слышать особенно лестно. Отчего бы им не казаться самыми верными?

Уже после премьеры «У врат царства» одна московская газета писала о качаловском Карено, что это «едва ли не самый совершенный из всех образов, созданных артистом» и что он «предстал прямо в ослепительном блеске».

Как не уцепиться за такую восторженную оценку и, решив, что она самая справедливая, не отвергнуть остальные — отрицательные! И как не заблудиться в разноречивости мнений, когда каждый критик авторитетно настаивает на своей правоте! Не мудрено в подобном положении потерять всякую ориентировку.

Надо было твердо держаться собственных творческих принципов, чтобы найти истину в хаосе суждений. Многое передумал и взвесил Качалов, чтобы исправить уже созданный образ. И добился того, что роль Ивара Карено была признана одной из лучших в его репертуаре. Даже стала самой любимой ролью артиста.

Первый спектакль «У врат царства» с участием Качалова состоялся в 1909 году, а последний через тридцать два года. На протяжении всего этого долгого времени Ивар Карено не оставался неизменным. Старел? Нет!

Артист совершенствовал и углублял образ Карено. Сценическая жизнь его становилась все ярче. Герой пьесы все более привлекал богатствами своей души. В каждом спектакле ученый Карено жил своей полнокровной жизнью. Через четверть века игра артиста в этой роли пленяла еще сильнее, чем ранее, когда Карено впервые предстал на сцене Художественного театра. Однажды после спектакля «У врат царства» зрители не только устроили восторженную овацию Качалову, но и понесли его на руках из театра. Замечательно, что случилось это через два десятка лет после того, как артист в первый раз сыграл эту роль.

В истории Художественного театра инсценировка романа Достоевского «Братья Карамазовы» занимает особое место. Тема произведения, его необычная драматургическая форма, чрезвычайно быстрый темп работы — все это внесло в жизнь театра нечто еще небывалое.

Да и внешний повод для постановки «Братьев Карамазовых» был вызван особыми обстоятельствами. В то время в Художественном театре существовало прекрасное правило — осенний сезон обязательно начинать новым спектаклем. Так, один из сезонов должен был открыться «Гамлетом». Однако из-за болезни Станиславского сделать это не представлялось возможным.

В театре все волновались: «Неужели наша традиция нарушится?» Шли споры: «Как найти выход из создавшегося положения?» Вносились различные предложения и тут же отвергались из-за явной нехватки времени.

Вдруг, когда до срока осталось всего полтора месяца, возник проект, показавшийся совсем невероятным. И внес его не кто иной, как неизменно отличавшийся благоразумием и деловитостью сам Немирович-Данченко!

На собрании работников театра Владимир Иванович выступил с краткой, решительной речью:

— Я не хочу отходить от нашей традиции открывать сезон новой постановкой. Потому предлагаю подготовить ее в оставшееся время. Репетировать будем и утром и вечером.

Владимир Иванович сделал паузу, чтобы сосредоточить общее внимание, и неожиданно для всех закончил:

— Предлагаю подготовить спектакль «Братья Карамазовы» по роману Федора Михайловича Достоевского. Спектакль пойдет в два вечера.

— Два спектакля подготовить за полтора месяца?! — это казалось уже совсем фантастичным.

— Инсценировки еще нет, — невозмутимо продолжал Владимир Иванович. — Я буду делать ее сам. План у меня созрел. Работа начнется сегодня же, сразу после этого собрания. Сегодня вечером начнутся и репетиции. Прошу всех ознакомиться с распределением ролей, которое я вывешу к семи часам вечера. Расписание работ тоже будет вывешено, — Владимир Иванович задумался, — вероятно, на всю неделю.

В тот же день закипела работа над новой постановкой. Все трудились не покладая рук. Четко. Планово. Вдохновенно.

Действительно, осенний сезон, как обычно, театр открыл новым спектаклем. Вернее, двумя спектаклями, так как «Братья Карамазовы» шли два вечера подряд.

Качалов играл Ивана Карамазова. Идейные и сюжетные линии инсценировки связывались в этой роли в сложный узел. Запуганный узел! Как ни старался Немирович-Данченко, автор инсценировки, «очистить» текст, выполнить это не удалось. Да и вряд ли было возможно. Иван Карамазов, как и остальные герои романа, по-прежнему оставался погруженным в свой кромешный мир, и в его жизни не возникало просвета.

Страстный богоборец, он переживает трагическую схватку неверия с верой. Он то склоняется к вседозволенности и готов нарушить последние, установленные божественной моралью пределы, то клянет свои соблазны, как дьявольское наваждение и наущение.

Бог и черт сталкиваются в беспощадном поединке, а поле их битвы — душа Ивана Карамазова. Сцена кошмара — основная для понимания происходящей трагедии. В кошмаре все сокровенное прорывается из тайников души двадцатитрехлетнего богоборца. Сорвав с себя последние моральные покровы, Иван предстает психологически обнаженным, раздвоенным.

Разрушительная работа кипучей мысли творится в кошмарном диалоге черта с богом. Этот диалог артист сделал волнующим человеческим монологом.

Перенесемся в зал театра.

Рампа погружена в темноту. Сцена освещается только пламенем свечи, стоящей на столе у самовара, от которого на стену падает причудливая тень. Появляется Иван. За ним по стене ползет гигантская человекообразная тень. И вся сцена кажется заполненной колеблющимися тенями. Ивану мерещится черт.

Монолог длится долго. Невероятно долго.

Тридцать две минуты!

Все это время Иван Карамазов на сцене один. В одиночестве он тихо разговаривает сам с собой перед дрожащим пламенем свечи. Он в черном костюме, у него бледное лицо, светлые волосы, прядь которых нависает над лбом. Пальцы рук нервно движутся, и он часто их вытирает платком.

Усмешка, словно обращенная внутрь, пробегает по его тонким губам. Странная усмешка. В ней ирония и пренебрежение к себе, и в то же время чувствуется нарастающая сила каких-то жутких страстей и желаний.

Спектакль, особенно в сценах Карамазова — Качалова, напоминает мистерию. Разговор его с чертом, вернее — «саморазговор», потрясает зрителей глубиной страданий, восхищает и ужасает взлетами и падениями болезненной мысли.

Муки тяжкой душевной борьбы искажают лицо Ивана, делают его неузнаваемым, страшным, старым. Пламя догорающей свечи бросает на него фантастические блики. Иван медленно приподымается с дивана. Исступленный голос черта его устами провозглашает, что человек — бог, а если так, то ему все позволено, все разрешено.