Александр Таланов - Качалов

«Живется неважно, — пишет Василий Иванович к одному из своих друзей. — Настроение у меня плохое. Собственный пес Джим, которого я вынянчил и выходил, а недавно отдавал в собачий университет для высшего образования, с каждым месяцем все больше распускается и звереет, перекусал всех моих домашних, а на днях цапнул и меня за правую руку, вот даже трудно держать перо в руке. Придется с ним расстаться, как он ни мил в хорошие минуты и как ни дорог стал мне по всему пережитому с ним за эти годы».

Даже по прошествии длительного времени Василий Иванович возвращается к той же теме — разлуке с Джимом. Только человек, верный во всех своих привязанностях, мог так тяжело переживать подобное расставание. «Расстался с моим псом Джимом, — пишет он в другом письме своему знакомому. — Четыре года воспитывал его, привязался к нему и он ко мне. Воспитывал и «обанкрутился» — воспитал неврастенического зверя, который стал грызть всех окружающих и раз даже самого меня, воспитателя. Пришлось расстаться. Отдал его в более крепкие руки».

Многое важное и большое, что пришлось пережить Качалову в жизни, совпало с этим временем. Таким особенно важным и большим была короткая, но близкая и греющая дружба с замечательным поэтом.

Он или она — скорее всего они вместе — собираются пойти в театр. Нет, не играть, а только смотреть спектакль.

Пока они находятся дома, они не имеют права называться зрителями.

Правда, обладатель театрального билета — лицо почетное: ему завидуют, порой его соблазняют переменить один билет на другой или даже сулят неожиданные блага.

Домашние приготовления перед спектаклем торжественны, волнующи, вызывают неудержимую потребность проверить себя в зеркале. Потому тысячи людей каждый вечер одновременно любуются на свое зеркальное отражение. И размышляют: «Каков? Могу ли произвести должное впечатление на тех, кто встретится в фойе или в зале?»

Собственно, с этого мига начинается превращение обыкновенного человека в зрителя, ибо мысленно он уже приобщается к театральной толпе. В метро, автобусе, троллейбусе или пешком добирается будущий зритель к заветной цели. Если времени достаточно и нет опасения опоздать на спектакль, то думы его отвлекаются к обычным будничным заботам. Но чем ближе театр, тем сильнее мечты о грядущих радостях. Непременно о радостях! Кто же, собираясь в театр, грустит? Так не бывает!

Большие ожидания заставляют сильнее биться сердце. Вот, наконец, широкие двери, куда оживленным потоком вливаются жаждущие насладиться искусством. Контролер проверяет билет, отрывает от него корешок, и для каждого наступает долгожданное новое состояние: он зритель.

Третий звонок в последний раз приглашает занять места в зале. Гаснет свет. Гаснет с какой-то удивительной постепенностью, отчего переход в темноту совершается незаметно, как погружение в сон.

Раздвигается занавес. Спектакль начался. И волшебство искусства пленяет своей неотразимой силой всех, кто еще совсем недавно был обыкновенным прозаическим человеком, а теперь на крыльях воображения возносится в иные миры.

Незримые нити связывают зал со сценой. Извечная загадка человеческих отношений в трагедии, драме или комедии — равно захватывает всех. Безлика толпа, но каждый зритель по-своему чутко переживает происходящее перед его взором.

Магия театра всемогуща. И есть нечто, что особенно чарует зрителей, — артистическое обаяние.

Обаяние Качалова со сцены было неотразимым. О том написано много и, вероятно, будет написано еще больше. Однако он обладал также другим редким даром, проявлявшимся не с высоты театральных подмостков, а в простом человеческом общении.

Богатство и скупость — увы! — зачастую бывают синонимами. Зато душевно богатые люди имеют и щедрое сердце. Таким был Качалов.

За помощью, за советом или только за добрым словом шли к нему самые различные люди. Более всего тянулась молодежь, мечтавшая приобщиться к искусству. «Смогу ли я стать актером? (или актрисой?)»— вопрос, который часто слышат выдающиеся деятели сцены. Но далеко не все и не всегда выносят свой решающий приговор. А сколько на этой почве совершается ложных шагов, неповторимых ошибок!

В грехе равнодушия Качалов никогда не был повинен. Еще в молодые годы, работая в Казанском театре, он завоевал славу доброго друга студенческой и гимназической молодежи. Концерты, литературные чтения, благотворительные вечера не обходились без участия «Белокурого Васи», как нежно называли будущего народного артиста его юные друзья в Казани.

Вот небольшой эпизод того времени… Скромные меблированные комнаты. Содержит их вдова мелкого чиновника Михайлова. Актерская братия любит селиться в этой «меблирашке» — здесь чисто, недорого. Да и хозяйка отличается добротой: терпит должников, а в трудную минуту у нее удается перехватить до получки.

«Белокурый Вася» живет в «меблирашке» Михайловой. С первых спектаклей в Казани он — кумир гимназисток. Дочь хозяйки Настенька не исключение. Подружки ее — Леля Дадьян и Саша Карева — завидуют Насте, ведь она из своего окна может видеть «Васю», спешащего по утрам на репетицию, а вечерами на спектакль. Счастливица!

Зато какая радость, когда в редкую свободную минуту он заходит к матери Настеньки посидеть у самовара. Девушки тогда садятся в кружок и внимают каждому слову кумира. А он всегда прост, весел, добр. Ну совсем будто старший брат возле младших сестренок.

И вдруг настал роковой день: «Вася» собрался в Москву. Насовсем! Его пригласили в Художественный театр. Настя, Саша, Леля переживали это как величайшее горе. Обливаясь слезами, девушки готовили прощальный подарок — вышивали шелком голубую рубашку. А Настенька в отчаянии заявила: «Умру, но достану его локон. Всю жизнь, как талисман, буду носить его в медальоне». Подружки поклялись во что бы то ни стало исполнить эту затею.

Нелегкое было дело — дождаться предутреннего часа, пока никто еще не проснулся, дежурить в темном коридоре, чтобы кто-нибудь не услышал шагов, на цыпочках прокрасться к спящему «Васе» и ножницами быстро отрезать его дорогой локон…

Всем запомнилось торжественное прощание с долгим сидением за самоваром и подношением вышитой шелком рубашки. Потом «Вася» читал Пушкина: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явились вы…» Читал так, что Настя, Саша и Леля с трудом удерживались от рыданий, а мама Насти утирала платком глаза.

Самое главное случилось под конец незабываемого вечера, когда всегдашняя молчальница, скромница Леля обратилась к «Васе»:

— Можно, я прочту письмо Татьяны из «Евгения Онегина»?