Александр Таланов - Качалов

Певец попробовал отказаться, но Дальский был неумолим. В соседней комнате «Федька» переоделся во фрак, принадлежавший, вероятно, Дальскому. Мы молча вышли из гостиницы и сели в карету.

«Батюшки, кого же я везу вместо Мамонта?» — думал я, глядя в окно кареты. Певец тоже смотрел в противоположное окно кареты, и мы оба молчали.

Так же молча возвращались после концерта в гостиницу.

До последних дней жизни Качалов играл на сцене театра, выступал у радиомикрофона, читал с концертной эстрады, рассказывал близким друзьям свои новеллы. Талант его был многоликим, богатым, не сдавался перед возрастом, и артист щедрой рукой раздавал свои дары всем людям.

Был он подлинно народный артист.

Города, как и люди, имеют свое лицо. Улицы их бывают красивые и оживленные — смеющиеся и поющие или унылые, как старческие морщины, когда время уже погасило человеческие мечты и дерзания. Есть и просто серые, безликие улицы, похожие на случайных прохожих, которых запомнить нельзя и не хочется.

Улица Качалова в Москве прежде называлась Малой Никитской. Артист жил здесь в лучшие годы своей жизни, когда слава его восходила к зениту, а впереди сияли новые и новые вершины успеха. Не потому ли на всем вокруг остался отпечаток его широкой, щедрой души?

Разные века встретились на улице Качалова в архитектурной гармонии. Вот особняк с фасадом в стиле дореволюционного модерна; тут жил А. М. Горький — великий современник великого артиста. Они были добрыми друзьями в жизни и в творчестве. Имена их поныне родственно перекликаются. «Дом Горького на улице Качалова», — с каким-то особым теплом произносят благодарные потомки.

А вот обширная усадьба, где находился дом, принадлежавший А. В. Суворову.

Рядом в молодом, но уже тенистом сквере стоит памятник А. Н. Толстому. На сложных путях и перекрестках искусства писатель и артист встречались часто и шли рука об руку вперед, прокладывая тропы в неведомое новое.

По соседству церковь Большого Вознесения, где венчался А. С. Пушкин, отчего этот обветшавший храм кажется совсем необыкновенным.

Чуть подалее дворец — шедевр русской классики XVIII века. Мраморные итальянские скульптуры «Парис» и «Елена» украшают обширную усадьбу дворца. Чудесный архитектурный ансамбль!

Громадный кубический дом звукозаписи замыкает улицу. Многое связано здесь с именем великого артиста. В Доме звукозаписи Качалов был «своим человеком». Сколько раз его голос записывали там на магнитофонную пленку и для грампластинок! Навеки сохраненные драгоценные записи! Досадно, что далеко не все творческое богатство удалось запечатлеть для грядущих поколений. Упущенного не вернуть.

А где же дом, в котором жил Василий Иванович со своей семьей? Его не узнать: старое здание надстроили, и оно теперь гордо высится рядом с Домом звукозаписи. Хорошее соседство!

Тихая улица. Дома словно прислушиваются к ее тишине. И что-то сами говорят шепотом. Может, о том, как ходил Василий Иванович по улице, заслужившей его имя. Годы не изменили величавой и такой ровной походки, что кажется, будто он не идет, а плывет навстречу теплому, ласковому ветру. Лицо его чуть улыбается, да и как ему не улыбаться счастливо, если все встречные, даже явно незнакомые люди так радостно приветствуют любимого артиста.

Да, его знают и любят все москвичи, как знает и любит вся страна. Вот навстречу проковыляла старушка, она словно помолодела, заметив Качалова, а он первый ей поклонился в ответ на просветлевший старушечий взгляд. Военный с широкой колодкой орденских ленточек на груди четко козырнул и почтительно уступил дорогу артисту. Вечно спешащие студенты приостановились и, оборвав жаркий спор, дружно вымолвили:

— Здравствуйте, Василий Иванович!

— Здравствуйте, друзья! — как музыкальная мелодия, прозвучали простые слова, произнесенные волшебным качаловским голосом.

— Здравствуйте — щебетнула какая-то девушка.

— Здравствуйте, милая.

Девушка зарделась от доброго взгляда, конечно, она всегда будет его хранить в мечтательной памяти, как сон первой любви: «Видела Его. Говорила с Ним. Улыбнулся мне».

Василий Иванович то и дело высоко приподымает мягкую шляпу с небрежно изогнутыми полями. И приветно улыбается необыкновенной улыбкой, от которой у всех светлеет душа.

Никто не знает, что он болен. Давно. Тяжело.

Он скрывает это от окружающих. Не хочет никого огорчать. А первый сигнал болезни ощутил еще несколько лет назад. В феврале 1940 года Качалову исполнилось шестьдесят пять лет. Юбилей был отмечен торжественно. В тот день он получил сотни поздравительных телеграмм, выслушал много поздравлений по телефону, принял несколько делегаций, просмотрел (не прочесть — сразу!) бесчисленные статьи в газетах и журналах.

Едва отгремели праздничные торжества, Василий Иванович слег. «Мой юбилей, — признавался он близкому другу, — меня очень утомил и, кроме грусти на душе, от него ничего не осталось — я так ясно чувствовал, что это юбилейное чествование — последняя генеральная репетиция того спектакля — похорон, которого не долго ждать, того окончательного «итога», перед которым этот юбилейный «итог» был предпоследним. Очень я почувствовал на этом юбилее свою конченность. Очень сразу ослабел, от напряжения может быть, от желания скрыть от людей свое настроение, от нежелания показать им свою грусть, от делания веселого лица при этой невеселой игре. В сущности, от этого юбилея я и попал в санаторий и выбыл из строя…»

«Пора шапку на брови надвинуть и навек затихнуть», — мрачно замечает Василий Иванович одному из друзей. Но в то же время пытается шутить над своими недугами:

К счастью, ему еще удавалось бороться с болезнями. Когда наступила Великая Отечественная война, он работал более обычного. На самых отдаленных фронтах по радио слышался вдохновляющий голос пламенного патриота, верного сына Родины. В тяжкие дни войны он отдавал ей все силы своего искусства — весь талант.

Качалов страстно ненавидел фашизм. Говорил:

— У меня к фашизму, и к немецкому особенно, какая-то необыкновенная острая ненависть, как к чему-то нестерпимо, остро отвратительному. Хотелось бы дожить до тех дней, когда и духу фашистского не останется на земле. Может быть, я и дотяну как-нибудь до тех дней.