Владимир Чернавин - Записки «вредителя». Побег из ГУЛАГа.

В больнице, это была университетская клиника, я написала большую часть своей повести, чувствуя такой покой и отрешенность от всего на свете, как будто я снова родилась на свет Божий.

Мальчик приходил ко мне со своими новыми друзьями, которые его одели, обули и с увлечением откармливали.

— Мама, если б ты видела, какой тут рынок! Я в первый раз не поверил, что это все настоящее. На берегу моря — рыбный рынок. Торговки толстые, важные, сидят под зонтиками, едва шевелятся, а перед ними всякая рыба — семга, треска, селедка, салака, налимы, — все что хочешь. Рядом овощи, ягоды, фрукты, цветы. Я прямо обалдел. Хлеб отдельно продается, в крытом рынке, там и булки, и баранки, и пирожные. Покупай, сколько хочешь, даже хлеба.

Муж не мог прийти сразу, потому что, как озабоченно сказал милейший доктор, «M-r le professeur n'avait pas de pantalons». Я это хорошо себе представляла. Но через день он пришел, потому что доктор прислал ему свой костюм. Лекция, устроенная в русской колонии, дала ему первый заработок — четыреста марок.

— Четыреста марок, это двести кило белого хлеба. В СССР я не заработал бы этого в полгода.

Мне бессовестно не хотелось выздоравливать, но доктор не только меня вылечил, но доставил платье, пальто, шляпу, туфли, потому что все, что было на мне, можно было только сжечь.

Если б можно было также выжечь в памяти все, что испытала я за пятнадцать лет в СССР!

Нет. На это я не имела права. Судьба оставила нам жизнь, чтобы мы сумели рассказать, как люди могут быть несчастны, в какой беде оказалась когда-то богатейшая страна, и как мало ценят свое счастье те, кто не бывал в этом море неволи и горя.

Это не политическая книга, это повесть о женской советской доле в годы террора — 1930–1931. Не думаю, чтобы кто-нибудь из большевистского правительства верил в миф о «вредительстве», под лозунгом борьбы с которым осуществлялся террор. Во вредительство вообще никто не верил. На удивление всем, оно было объявлено новым проявлением классовой борьбы, раскрытие его стало частью внутренней политики и, как всегда при исполнении директив политбюро, проведено с максимальной энергией. Это усердие — массовые аресты, допросы с пристрастием, иногда и прямые пытки, расстрелы, ужасы лагерей и ссылки — проявлялось так, как будто это самое естественное для советской жизни, как людоедство для антропофагов. Бежавшие советские дипломаты и чекисты развернули такую картину цинизма правительственного аппарата, какую мало кто представляет себе в СССР. Но никто не сказал о жизни тех людей, которые обречены быть гражданами СССР. Не знаю даже, представляет ли само большевистское правительство, во что оно превратило существование своих подданных. С высот своего коммунистического величия оно не видит тех, кем правит, и презирает тех, кого губит. Ни дома, ни семьи, ни личной безопасности нет у гражданина «самой свободной страны в мире», как бы он ни был чист и безупречен по отношению к государству, с какой бы беззаветностью ни работал на свою страну. Он не человек, он раб, похуже крепостного или беглого негра. Как только имя его нужно для политических целей ГПУ, он объявляется врагом социалистического государства. Его ждет скорая смерть под расстрелом или медленная — на Соловках или в многочисленных других лагерях, на принудительных работах, не сравнимых с прежней каторгой.

Семья его обречена. Кто бы ни была его жена, какую бы работу она ни выполняла, она теряет свое лицо и становится «женой вредителя». В лучшем случае, ее и всех детей ждет высылка на далекую окраину, но, большей частью, и ей приходится пройти через тюрьму и ссылку. В тюрьме нас было много — старухи, женщины, почти девчонки, и мой рассказ о том, как я была «женой вредителя» — не исключение.

Между мужем, сосланным в Соловецкие лагеря, и брошенным на произвол судьбы ребенком я месяцами тянула тюремное житье. Я, как и все, жила тюремным горем и призрачными радостями, страдала от унизительных допросов и мечтала о несбыточной свободе.

Она пришла. Позади остались стены тюрьмы, колючая проволока, замыкающая лагеря, а главное, — граница СССР. Убегая, рискуя каждую минуту нарваться на пограничников или быть застигнутыми погоней ГПУ, мы шутили, увязая по колено в болотах, дерзко скатывались с черных круч; голодая, пекли без соли грибы, и под конец, сбив ноги в кровь и изранив руки, радовались, что мы все-таки живы и будем жить на воле.

Советская тюрьма и каторга выучили нас бороться за свою свободу. Нам трудно быть несчастными теперь, когда мы снова вместе, но мы не позабыли трудные советские годы. Во имя друзей, покинутых на каторге, во имя жертв, погибших в подвалах ГПУ, я хочу сказать печальную правду о советской женской доле. Извне никто не облегчит их судьбы, но есть утешение и в том, что люди будут знать о действительной участи тех, кто живет в «счастливой, свободной одной шестой части земного шара».