Владимир Околотин - Вольта

Избегай огорчений, избегай горестных воспоминаний — вторили врачи. Только вперед, к вершинам, без оглядки. А то будет как с женой Лота, которая при гибели Содома обернулась и окаменела от увиденного.

Можно считать, что у иезуитов Вольта получил классическое образование. Вольте повезло: ему удалось сойти с пути, который был предначертан человеку провинциальной закваски с правомерными претензиями на чин унтера. Однако житейские коридоры, до того служившие исправно, на этот раз вывели человека не туда, куда обычно, и этому искривлению курса видятся три взаимосвязанные причины.

Во-первых, историческое время иезуитов кончалось, в их адрес все чаще звучало «ambasso igesuitu» («долой иезуитов»), все меньше скрывалась брань, заслуженная многолетними делами инквизиции, уничтожением соперников, разглашением тайны исповеди. Во-вторых, юноша не мог не отдать дани критическим веяниям и настроениям, которым общество тех лет обязано энциклопедистам. Начиная с Бейля, Мелье и Руссо, продолжая призывы Дидро и Д'Аламбера, многие мыслители тех времен расшатывали идейные устои абсолютизма, феодализма и клерикализма.

Третьей же причиной измены Вольты институту церкви видится появление на смену старым богам богов новых — техники и науки. Зрели и появлялись расхожие идеи о приходе царства Знания, точного суждения и магматического доказательства. Молодой восторженный Вольта не миновал нигилистического водопада века, он всей душой бросился от архаичного некритичного верования к столь новому наукократическому культу, в силу чего и выбрал на будущее дорогу научную вообще и связанную с малоизвестной чудодейственной силой по имени «электричество» в частности.

Годы шли, но будущее Дело Всей Жизни никак не вырисовывалось. В монахи попасть не удалось, в математики не годился, в астрономы не хотел. Быть может, заняться поэзией, благо французский освоил еще в 13 лет, к 19 изучил латынь, к тому же склонность к плетению рифм налицо?

В 1762 году из Франции изгнали иезуитов, так почему бы не позволить себе немножко подшутить над религией? Вот, к примеру, как у Вольты получилась стихотворная сценка, в которой хорошенькая барышня решила примерить монашеские одежды:

В годы юношества Вольты как раз вернулась мода на «бернеско» — особый пародийный жанр, начатый флорентийцем Берни еще в годы Возрождения, Вместо ходульного героизма рыцарей столь же возвышенно пелось про самое обыденное, причем следовало доводить дело до полного абсурда. Чем более противоречиво и нелепо, тем лучше! Подобные героико-комические сатиры позволяли высмеивать ханжей, тиранов, пап, завоевателей и всяких сиятельных дураков. Похоже, что поэтической дерзости Берни научился у Вийона, а потом сам открыл дорогу Беранже и Бернсу. Заочно, конечно!

Берни предпочитал писать терцинами, как Данте, но не это было обязательным. Главное, чтобы сохранялся насмешливый дух, когда сочетаются серьезное с легкомысленным. Не так ли строятся браки? Среди поэтических сонетов, загадок и шарад Вольты можно, к примеру, привести четверостишие о некой пастушке Кристине, которую сдуру занесло в чужую страну:

Слов нет, Вольта-юноша перекладывает в строчки сахара, к тому же, явно склонен к сантиментам. Чуть глубокомысленнее оказалась маленькая поэма на французском языке, в которой Алессандро уподобил себя поруганному кусту роз, а родного дядю, запретившего пойти в иезуиты, отважно отождествил с себялюбцем, который кичится своей непрошеной благотворительностью:

Истинной пробой пера кажется композиции из 800 строк на латыни о временах года, которую Вольта произнес без единой ошибки, к радости родных и маэстро риторики, на первом же подходящем сборе в школе. Потом восемнадцатилетний юноша составил поэму на французском, в честь модного во Франции ученого-аббата по имени Нолле. Эти вирши для завоевания благосклонности адресата автор приложил к первому же письму на его имя.

Годом позже появилось лучшее Вольтово творение — латинская поэма в 492 строки гекзаметром. Экзальтированно и вдохновенно молодой поэт воспевал научные открытия Мушенбрека, Симмера, Нолле и Пристли в сфере электричества, потом переключился на рассказы о мануфактурах, минералах, огнях святого Эльма. Вот, к примеру, как звучал Вольтов стихотворный репортаж из мастерской стеклодела:

Так и брел Алессандро по стихотворной тропе под рукоплескания родных и знакомых, в новые мизансцены он входил спиной вперед, ноги шли по ходу времени, а голова оставалась в прошедшем. Слава богу, что не опрокинулся затылком на вновь проложенные мостовые, а о стихотворных перлах говорить не приходится. И то хорошо, что владел французским, латинским и итальянским достаточно уверенно, чтоб подбирать рифму без ущерба для смысла.

Вольту вдохновляли совсем свежие латинские поэмы хорвата Стойковича (1714–1800) о Декарте (1744) и Ньютоне («Стая», 1755), причем на второе произведение посчитал нужным сразу откликнуться латинскими же комментариями сам Боскович (1711–1787).

Этот физик еще застал в живых Ньютона (1643–1727), понял и начал пропагандировать учение о тяготении одним из первых. Какой парадокс! Мир услышал о великом Ньютоне из уст непримиримых антагонистов — отъявленного вольнодумца Вольтера и ревностного католика Босковича. Поистине в чем-то крайности сходятся.

Босковичу было что сказать о природе, но религиозная нетерпимость как его, так и его противников стала причиной недоиспользования талантов великого славянина.