Эндрю Тернбулл - Скотт Фицджеральд

Мои дружеские отношения с ним — мне в ту пору было одиннадцать лет — выросли на почве регби. Я, как и он, был знатоком этой игры, хотя мои познания ограничивались моей альма-матер — школой Гилмана. Фицджеральд открыл мне глаза на команду Принстона, где новый талантливый тренер Фриц Крислер и молодая поросль первокурсников в то время только еще делали первые шаги в спорте. Случилось так, что как раз в тот момент Принстон пополнил свои ряды одним из легендарных игроков из школы Гилмана — защитником по имени Пепер Констейбл. Помню, как я во всю прыть бежал к почтовому ящику, установленному на вершине холма у въезда на наш участок, чтобы вынуть ежегодник, издаваемый школой Гилмана, где на целый разворот красовалась фотография Констейбла, окруженного его товарищами по команде. Фицджеральд из вежливости проявил интерес к моей увлеченности, но мне, по-видимому, так и не удалось убедить его, что речь идет о настоящей звезде регби. Школа Гилмана ассоциировалась у него с чем-то провинциальным.

Скотт купил мяч для игры в регби, и мы перебрасывали его друг другу на лужайке, когда он выходил размяться. Поскольку для своих лет я был небольшого роста и не отличался быстрым бегом, Фицджеральд стремился сделать из меня распасовывающего игрока. Он вообще решительно настроился сделать из меня кого-нибудь, ибо его вечно так и подмывало распоряжаться окружающими его людьми, направлять их и любыми средствами побуждать к каким-либо действиям. Он подарил мне книгу Барри Вуда «Регби. Какой ценой?» и приобщил к «Ежегоднику регби» — великолепному изданию, где, однако, статьи были полны напыщенной риторики и с каждой страницы на вас глазели искаженные во время игры лица игроков-звезд.

В ту осень он взял меня с собой в Принстон, чтобы посмотреть игру университетской команды с командой военно-морского флота. Меня поразило его совершенно феноменальное знание мельчайших подробностей о команде его родного университета. Он помнил столько деталей о каждом игроке, что мне показалось, будто он выучил их биографии наизусть из рекламных брошюр предыдущих игр. В тот день он возлагал большие надежды на второкурсника с выразительным именем Кац Кадлик — по словам Фицджеральда, он являлся не просто великолепным нападающим, но и «величайшим стратегом». Хотя Кадлик оказался к тому же неплохим распасовывающим, именно тактический гений, прежде всего, и привлекал в нем Фицджеральда, который каким-то одним ему ведомым образом приписывал себе общий замысел игры команды Принстона, дополнявшийся ее напористостью. Лучшее, чего мог добиться в тот день Кадлик, — это сухой ничьей. Следующей осенью мы с Фицджеральдом вновь увидели этого знаменитого нападающего вместе с командой из этих же игроков — теперь уже второкурсников — на чемпионате университетов. На этот раз Принстон обыграл Колумбийский университет с разгромным счетом 20:0. Непонятно почему, в тот день мой кумир Констейбл был в роли защитника, разрушая атаки соперника с присущей ему сокрушительностью, так восхищавшей меня, и о нем я прожужжал Фицджеральду все уши. Эта игра оказалась лишь началом блистательной карьеры Констейбла — в 1935 году он стал капитаном непобедимой команды Принстона и упоминался в числе звезд страны.

К тому времени Фицджеральд уже покинул La Paix, но он написал мне письмо, изложив свою версию того, как увалень из школы Гилмана превратился в яркую звезду на спортивном небосклоне. «Что касается Констейбла, — шел на попятную в оценке моего кумира Фицджеральд, — то, я думаю, тебе не стоит списывать его со счетов. Он не плох, не так хорош, как играющий на его месте запасной Ралон-Миллер, но не плох. Я за него рад. Кстати, это я посодействовал избранию его капитаном. Послушайте, — стал убеждать я их, — после Слейгла школа Гилмана не произвела на свет ни одного стоящего защитника. Ученикам школы просто не хватает кумира, которого они могли бы боготворить. Чего доброго, они скоро начнут молиться на таких пай-мальчиков, Кап «Яблочко» Фицпатрик и «Моцарт» Хлопни. После этих слов мне уже ничего не надо было говорить им. Ответ Фрица Крислера прилагаю».

К посланию действительно прилагалось подлинное письмо Крислера, содержащее приписку Фицджеральда, в ней, в частности, говорилось: «Я добился избрания Констейбла капитаном из чувства уважения к своему другу Тернбуллу».

Фицджеральд обладал поразительной способностью убеждать людей. Именно он уговорил моего отца построить на нашем участке теннисный корт с травяным покровом, или, точнее, нечто грубое и примитивное, что едва походило на корт: кочки на нем не были выровнены, а лысые места так и остались не прикрыты дерном. Если мяч уходил свечой вверх, он имел обыкновение исчезать в свисавшей над кортом листве деревьев и падать на площадку под самыми немыслимыми углами. Но стоило вам приноровиться к этим его капризам, и вы получали огромное удовольствие. Фицджеральд, подводивший подо все солидную основу, выписал загоревшего, правда, в годах, теннисиста-профессионала, который часами «расстреливал» нас со Скотти, стремясь выработать у нас прием подачи. Иногда на площадке с ракеткой в руках появлялся сам Фицджеральд и принимал участие в игре двое на двое. Играл он азартно и агрессивно, хотя внешняя сторона превалировала у него над мастерством. Передвигаясь с присущей ему легкостью и изяществом, он умудрялся выглядеть на высоте, даже когда мяч просто-напросто отказывался отскакивать от его ракетки в нужном направлении. Подавал он резко, движением кисти придавая мячу вращение. При этом его искаженное лицо свидетельствовало об огромном усилии и сосредоточенности. В удар справа он вкладывал всю силу, но я не припомню, чтобы он хотя бы раз принял мяч слева. Самые счастливые минуты он испытывал, находясь у сетки, где он со всего размаха посылал мяч прямо перед собой на площадку противника. Я, как сейчас, вижу его — в белых спортивных фланелевых брюках, с начинавшим выступать над рубашкой брюшком и поредевшими на затылке волосами, — он направляется с важным видом в свой угол и принимает, согнув ноги, как игрок-профессионал, стойку в ожидании подачи. Играя против меня, он обычно угрожающе произносил: «Ну, Эндрю, сейчас я сделаю из тебя отбивную!» — о чем он, конечно, и не помышлял, несмотря на свирепый тон.

Мячи с его подачи, если не врезались в сетку, обычно безобидно плюхались за пределами площадки.

Более непосредственным выходом его напористости, к тому же доставлявшим ему удовольствие, служил бокс. Он воображал себя боксером, и, если во время обеда у него вдруг возникал кулачный зуд, он мог серьезно предложить ошарашенному гостю пойти с ним в кабинет и надеть перчатки. Иногда его партнером выступал некий сухопарый интеллигент, приезжавший из Балтимора поговорить о марксизме. Они устраивали бой перед La Paix , как раз в том месте, где дорога, огибая покрытую травой лужайку, образовывала естественный ринг. Наблюдая за схваткой, нельзя было не испытывать опасения за Фицджеральда. Отсутствие у него боксерских данных становилось особенно очевидным, когда им овладевал задор. И тогда начинало казаться, что один апперкот мог бы положить конец его и «боксерской» и писательской карьере. Но Фицджеральд всегда удивлял своей выносливостью: его вполне хватало на один-два коротких раунда, после которых он, правда, с трудом переводил дыхание. Приняв боксерскую стойку, он вытягивал шею, стремясь держать голову поверх высоко поднятых перчаток, слава богу, большого размера и слегка приплюснутых; при этом его глаза неотступно следили за противником по мере того, как он шел с ним на сближение. Он придерживался теории — безусловно, почерпнутой у Хемингуэя, — согласно которой маленькие люди, в их числе и я, должны навязывать противнику ближний бой. Поэтому скромный противник-марксист не только не использовал свои превосходившие Фицджеральда физические данные, но вынужден был все время защищаться.