Эндрю Тернбулл - Скотт Фицджеральд

По возвращении домой Фицджеральд стал проявлять больше интереса к занятиям спортом. Во время соревнований по баскетболу «он буквально влюбился в темноволосого юношу, который играл с меланхолическим пренебрежением». В команде регбистов с его улицы, известной под названием «Юные американцы», он «выступал в роли защитника, или стоппера, и, как всегда, глупо дрейфил». Родители подарили ему роликовые коньки, которые оказались слишком замысловатыми, чтобы научиться на них кататься. Постепенно он мужал, но в нем оставалось и что-то чистое, хрупкое, к чему не прилипала грубость и вульгарность. Один из друзей по команде вспоминал, как отец Скотта, этот истый джентльмен с тихим голосом, предлагал пари: пять долларов тому, кто услышит хоть одно бранное слово из уст его сына. Для расплаты Скотт избирал изысканные способы. Однажды, когда старший по возрасту подросток нечестным путем обыграл его в кольца, Скотт пошел домой и, вернувшись через некоторое время, стал повторять фразу, которую никто не мог понять. Оказалось, в переводе с латыни она означала «ты — король жуликов-кольцеметателей».

Вскоре в его жизнь вошли девушки. Он стал звездой в танцевальном классе господина Ван Арнама, где наряду с премудростями вальса и падекатра обучали также хорошим манерам, поклонам и книксенам и где юноши танцевали с платочками в правой руке, чтобы не запачкать платья девушек. Скотт носил черный костюм, потому что синий, как утверждал отец, «ординарен», и был единственным учеником, ходившим в лакированных бальных туфлях.

Его любовь к Китти Вильямс проснулась, когда он избрал ее своей партнершей для мазурки. «На следующий день, — писал Фицджеральд в дневнике, который держал под замком в сундуке под кроватью, — она призналась Мари Лоц, а та передала это Дороти Нокс, которая, в свою очередь, поделилась этим с Эрлом, что я был у нее на третьем месте среди выбранных ею поклонников. Не помню, кто занимал первое место, но второе принадлежало Эрлу. Поскольку я находился полностью во власти её чар, я решил во что бы то ни стало передвинуться на первое. Кульминационный момент наступил на вечеринке, где мы играли в «испорченный телефон», в «садовника», «бутылочку» и другие глупые, но забавные детские игры. Невозможно сосчитать, сколько раз я поцеловал в тот вечер Китти. Когда мы расходились по домам, я прочно обеспечил себе заветное первое место, которое удерживал вплоть до окончания занятий танцами весной, когда я уступил его своему сопернику Джонни Гаунсу… На Рождество я купил двухкилограммовую коробку конфет и направился с ней в ее дом. К моему большому удивлению, дверь открыла Китти. От смущения я чуть не упал в обморок. Наконец я протянул ей коробку и, запинаясь, промямлил: «Пе-пе-передайте это К-Китти» — и, повернувшись, стремглав бросился домой».

Между тем, дела Эдварда Фицджеральда шли все хуже и хуже. Как коммивояжеру ему приходилось посещать много клиентов. Находившись за день, он возвращался домой измочаленным.

Его увольнение компанией «Проктер энд Гэмбл» в марте 1908 года глубоко ранило маленького Скотта.

«Однажды в полдень, — вспоминал Фицджеральд много лет спустя, — раздался телефонный звонок и мать подняла трубку. Я не понял, что она сказала, но почувствовал, что нас постигло несчастье. За несколько минут до этого мать дала мне двадцать пять центов на бассейн. Я вернул деньги матери, зная, что произошло что-то ужасное и что сейчас ей придется экономить.

Затем, опустившись на колени, я стал молиться. «Милостивый боже, — взывал я к Всевышнему, — не допусти, чтобы мы оказались в доме для бедных». Через некоторое время вернулся отец. Я оказался прав: он потерял место.

В то утро он ушел на работу сравнительно молодым человеком, полным сил и веры. Вечером же он вернулся домой совсем сломленным стариком. В нем угас жизненный импульс и его благородные идеалы рассыпались в прах. До конца дней своих он так и остался неудачником.

И еще я помню другую деталь. Когда отец пришел домой, мать подтолкнула меня к нему: «Скотт, скажи что-нибудь папе».

Не зная, что бы тут придумать, я подошел и спросил: «Пап, как ты думаешь, кто будет следующим президентом?». Он не отрываясь смотрел в окно. На лице его не дрогнул ни один мускул. Затем он ответил: «Я думаю, Тафт».

Этот удар оказался одновременно и горем, и толчком к действию. Фицджеральд любил отца и всегда дорожил теплившимся чувством общности, которое связывало их. Он восхищался вкусом отца, его воспитанностью, прекрасными манерами, которые значили больше, чем воспитанность, и могли, как знал Фицджеральд, быть лишь проявлением его добросердечия. Но Скотта снедало честолюбие и сознание того, что в каком-то смысле он теперь главный мужчина в семье и что именно от него ожидают больших свершений, подстегивало его.

В то лето Фицджеральды вернулись в Сент-Пол, где был вложен их основной капитал.

В минуту несчастья Скотт молил бога, чтобы семья не попала в дом для бедных. Но наследство Макквилана охраняло их от такого поворота судьбы. Фицджеральды располагали достаточными средствами, чтобы держать слуг и помещать своих детей в частные школы. После смерти бабушки Макквилан в 1913 году их общий капитал поднялся до 125 тысяч долларов — немалая сумма по тем временам. Сколоченное дедушкой Макквиланом состояние продолжало оставаться их единственным источником дохода. Заработок Эдварда, как оптового торговца бакалейными товарами, был мизерным. Все сорта риса, сухих абрикосов и кофе, продажей которых он занимался как посредник, умещались в верхнем ящике стола в кабинете его шурина — агента по продаже недвижимого имущества. Поговаривали, что Эдвард даже брал в кредит почтовые марки в магазине на углу улицы, где они жили.

«Если бы не дедушка Макквилан, что бы сейчас с нами стало?» — часто причитала Молли, обращаясь к Скотту, не ведавшему лишений, но уже хорошо знакомому с дырявым аристократизмом, который, словно бич, гонит по свету превеликое множество авантюристов и подвижников.

Первый год после их возвращения в Сент-Пол Фицджеральды жили у бабушки Макквилан, которая после продажи своего дома на авеню Саммит перебралась в меньшую квартиру на близлежащей улице Лорел. Так Скотт неожиданно очутился в обществе детей авеню Саммит — в районе Сент-Пола, который в то время считался фешенебельным. Авеню представляла собой широкий, утопающий в зелени бульвар, живописно раскинувшийся вдоль обрыва, с которого открывался величественный вид на нижнюю часть города и дугой огибающую его Миссисипи. Простираясь на четыре улицы по обе стороны авеню, квартал занимал площадь почти в милю.

В этом, более обширном и сложном, чем ранее, окружении Фицджеральд быстро утвердил себя. Сверстники с любопытством отнеслись к живому юноше с тонкими чертами лица, который все еще носил по настоянию матери кепки и рубашки фирмы «Итон». В нем чувствовалась какая-то глубина и несвойственная подростку умудренность, хотя во всем остальном он, казалось, ничем не отличался от них. Вместе с ними он играл в прятки в сараях, носился наперегонки по переулкам, швырял камнями в мальчишек из бедных католических семой, проживавших в нижней части города, извлекал из сундуков старые вещи, наряжаясь на маскарады. Он не прожил в Сент-Поле и месяца, как пять девушек признались, что он их избранник.