Борис Тихомолов - Романтика неба

Рано было еще ликовать, но все же они вполне заслужили эту радость.

— Молодец ты, Анатолий! — шепнул Сергеенко. — Если бы не твоя хитрость…

— Ладно, — ответил Алексеев, — Я тут ни при чем. Скажи спасибо Джеку Лондону.

— Джеку Лондону? Американский писатель? Не читал. Но что он хороший парень — это точно!

Стоял июль месяц, была летная страда. Мы летали почти без отдыха, ощущая отчетливо, как гнется враг, уходя от нас все дальше и дальше на запад. И карты наши были сплошь разрисованы волнистыми линиями, обозначавшими обстановку на фронтах. И линии эти тоже двигались на запад. Враг, отходя, концентрируя технику, укреплял, бетонировал рубежи. И именно сейчас, как никогда, нужны были тяжелые бомбы. И мы их возили. Бомбовая загрузка полка увеличилась чуть ли не вдвое, но все равно больше нашей эскадрильи никто не поднимал. Наш рекорд с Алексеевым — две с половиной тонны — оставался непревзойденным. И что нас радовало, бомбы наши рвались теперь на территории врага. В боевом донесении не было горестных записей: «Витебск — ж.-д. станция» или «Брянск — вокзал товарный», а стояли заграничные названия, но еще пока не немецкие: «Янув», «Турбя», «Будапешт».

Мне прислали заместителя. Капитан Васькин Николай Ксенофонтович. Выше среднего роста, круглолицый, нос пипочкой. Скошенный лоб с жидкими белесыми волосами. Ходил важно, неторопливой походкой, выставив круглый живот. Был молчалив и тих, никуда не спешил, никуда не рвался. Летал ровно, без огонька, и бомбовыми загрузками не увлекался; тысяча триста килограммов была его норма.

Теперь у меня в эскадрилье тринадцать самолетов, тринадцать полных экипажей. Нужно было навести порядок в нумерации машин, а я все тянул, пока не получил от командира замечание.

Подготовил список, пригласил инженера:

— Наведите порядок.

— Будет сделано, товарищ командир!

Действительно: на следующий день любо-дорого посмотреть! У всех бомбардировщиков свежие голубые полосы в верхней части руля поворота и красиво оформленные номера.

— Вот это другое дело! — говорю инженеру. Подходим к моему самолету. Полоса есть, а номера нет.

Оборачиваюсь к инженеру:

— Что, не успели?

Инженер опускает глаза, щеки его покрываются румянцем.

— Не успели, товарищ командир.

— Ну что ж, мел у вас есть?

Мел у инженера был. Беру кусочек из протянутой ладони, подхожу к рулю поворота и единым росчерком рисую на нем… хвостатого кота задом наперед. Захожу с другой стороны, рисую второго. Сую мел в руку смущенно улыбающемуся инженеру:

— Вот! Нет номера — будет кот!

Взлетаем на боевой с котом на хвосте. Возвращаясь, слышу сквозь шум и треск в наушниках команды дежурного по полетам:

— Сел тридцать третий!.. Сел двадцать восьмой! Сел двенадцатый!..

Сажусь и я. Слышу.

— Сел… кот! Кот, говорю!

Мне смешно: «кот». А может, в самом деле, нарисовать кота?! Красками. Выгнул спину, шипит. Глаза сделать огненные.

На следующую ночь опять летим на боевое задание. Возвращаемся, входим в круг. Ревниво вслушиваюсь в монотонное перечисление номеров садящихся бомбардировщиков. «Двадцать первая села!», «Восьмерка!», «Тридцатка!»

Садимся точно, возле самого «Т».

— Сел кот! — объявляет дежурный.

Перед вылетом, уверенный в том, что номер наконец написан, я не посмотрел на хвост и сейчас удивлен до крайности. «Подумать только — кот! Пора бы уж и номер написать!»

Подруливаю на стоянку, выключаю моторы.

— Инженера ко мне!

Торопливо расстегиваю привязные ремни, скидываю лямки парашюта, вылезаю на крыло.

— Где инженер?!

Из темноты появляются двое.

— Я здесь, товарищ командир!

Скатываюсь с крыла на землю:

— Товарищ инженер, что случилось? Почему нет номера на самолете командира эскадрильи?!

Инженер мнется.

— Некому писать, товарищ командир.

— Ничего не понимаю! Всем есть, а мне — некому?! Что вы тут городите?! А Замковой?

— Отказывается, товарищ командир. Вот, я его привел. — И в темноту: — Ну иди, объясняйся сам!

До меня не доходит смысл сказанного. Замковой — это техник эскадрильи по приборам. Он старше меня по возрасту. Мастер — золотые руки. Художник. Аккордеонист. Воспитанный, культурный, исполнительный, и вдруг — отказывается!

Подходит Замковой, приземистый, крепкий, вытягивается по стойке «смирно».

— Замковой, это правда?

— Так точно, товарищ командир!

— Отказываетесь писать номер на моей машине?

— Отказываюсь, товарищ командир. Категорически!

— Почему?

Молчит. Переступает с ноги на ногу и потом тихо, словно боится, что его подслушают:

— Вам какую цифру написать, товарищ командир?

— Что за вопрос? Тринадцать, разумеется!

— Вот поэтому и не могу! И не заставляйте… Не хочу брать грех на свою душу. Два раза писал — хватит! Война еще не кончилась.

Я растерялся: что сказать человеку?! Посмеяться над глупыми предрассудками, прочитать ему мораль? А имею ли я право? Ведь он старше меня! И, кроме того, Замковой носит душевную травму. Действительно, дважды писал цифру тринадцать своим командирам, и они не вернулись…

Мог ли я его заставлять? Нет. И я все обернул в шутку:

— Ладно, Замковой, не можете писать цифру 13, напишите тогда круглую цифру — нуль!

И в полку появилась «нулевка».

Колеса простучали последний пролет. Все — мост позади! Разом свалилась тяжесть с души. Потянуло спать. Мешки с картошкой казались мягче перины. Вздремнуть бы, да нельзя. До Новоалексеевки километров тридцать пять — час езды. Надо вовремя сойти с поезда, иначе на вокзале можно снова попасть в лапы к полицаям.

Спрыгнули, когда впереди показался зеленый огонек семафора. Полежали в кустах, пропуская поезд. Поднялись. Неуютно. Сыро и холодно: осень давала себя знать.

Андрей сказал, глядя на звезды:

— Ну, Анатолий, веди к своей тете.

Алексеев почесал в затылке:

— Нет, Андрей, тут знаешь, такое дело: тетка-то моя в Мелитополь переехала. Вот ведь как! Лучше пошли к твоей бабушке, а?

Сергеенко хмыкнул:

— К бабушке? Какое совпадение! Понимаешь, она тоже переехала, только подальше немного. В… Нальчик!

— А-а-а, — разочарованно протянул Алексеев. — Ну тогда, если признаться, то и моя тетка… под Москвой живет.

Оба рассмеялись.

— Хороши мы гуси! — сказал Сергеенко и вздохнул. — По правде сказать, паря, был я в плену, да сбежал, и вот пробираюсь к своим через линию фронта.

И опять вздохнул. — Знаю — там мне туго будет: коммунист, командир взвода и в плен попал. Но… не могу не идти, ноги сами тащат. Ладно. Но переспать-то надо, Пошли за мной! Тут, когда нас немцы колошматили, стояли мы у одной старушки.