Борис Тихомолов - Романтика неба

Пожар. Как это могло случиться? Моей вины здесь нет, действовал я правильно, но… стыд-то какой! Как после этого мы будем показываться людям в глаза? Теперь вот старые мастера будут смеяться над нами, «салагами», вспоминать деревяшки…

«А где же Кирилл и бригадир? — вдруг вспомнил я. — Что-то их не было видно…»

Звякнул рельс. Я вздрогнул. «Что это?! Ах, да — конец рабочего дня. Пора домой».

Я плелся домой, по-стариковски шаркая ногами. Видел оборванного мокрого Дубынина, его укоризненный взгляд, будто это я целиком виноват в случившемся. Да!.. А кто же все-таки виноват? Я остановился. Острая догадка электрической искрой хлестнула меня по самому сердцу: Овчинников или Кирилл?..

Ясно — кто-то из них, может быть, нечаянно, повернул ручку пускового магнето. А может быть, нарочно? Конечно, бригадир не может сделать такое, он знает, к чему приводят подобные шутки. Значит, это сделал Кирилл?! Нет, трудно поверить. Невозможно! Кирилл парень грамотный и порядочный. Не мог он этого сделать. Не мог — и все тут!..

Смеркалось. Я сидел на корточках возле арыка и, макая щетку в консервную банку с бензином, чистил свой рабочий костюм. Зашуршали кусты, и передо мной появился Кирилл. Глаза стеклянные, челюсть отвисла, и лицо бледное-бледное, до синевы.

— Ну, как? — дрожащим шепотом спросил он.

— Что — как? — не понял я.

— Сгорел самолет?

Я с удивлением уставился на Кирилла.

— Как это «сгорел»? Спасли. А вы где были? Ведь вы же с бригадиром сидели в кабине!

Кирилл судорожно глотнул воздух:

— Я… Мы… убежали…

Я выронил щетку:

— Убежали? Как это — убежали?

Кирилл по-детски всхлипнул:

— Ну, это… ведь под сиденьями были баки с бензином… Ну-у… Ведь они могли взорваться!..

Наступило тягостное молчание. Мне стало тошно. Мучительно стыдно за друга. Бессознательно шаря рукой по траве, я искал оброненную щетку. Попалась банка с бензином. Со злостью швырнул ее в воду.

— Убежали, значит? И оставили открытым кран? Пусть льется?! Пусть горит?!.

— Н-не помню… Кажется, оставили, — трясясь, лепетал Кирилл. — Н-не я открывал…

Я приблизился к Кириллу и долго смотрел на его белое от страха лицо, будто в первый раз видел. В наступившей темноте он был совсем неузнаваем: нос заострился, щеки обвисли, как у старика. Мне стало жаль его, и я спросил, уже смягчившись:

— Ну, а отчего же все-таки загорелось, ты знаешь?

Кирилл всхлипнул:

— Когда ты крикнул, чтобы открыть кран, Овчинников открыл, а я… Я и говорю ему: вот если повернуть сейчас ручку магнето, то может случиться пожар. А он и говорит: «Какой там пожар! Зажигание-то выключено!» И… и повернул ручку…

— Сам?.. Бригадир?.. Это точно?

— Да, сам…

«И куда девалась эта чертова щетка?! — Я вскочил, пошарил в кармане, загремел спичками. Меня трясло, как в лихорадке. — И это сделал бригадир?! Старый работник мастерских, который больше всех смеялся над нами, когда мы пилили деревянными напильниками?!»

Ломая спички, я чиркал ими о коробок. Ярко вспыхнули, зашипели несколько серных головок. Их свет положил резкие тени на бледное лицо Кирилла, осветил тихую заводь арыка, сгустил ночь.

— Вот она!

Поднял щетку и бросил догоравшие спички в воду.

Вввах! — раздался до жути знакомый звук. Вспыхнул бензин на поверхности заводи, заплясали желто-красные языки пламени. У Кирилла подкосились ноги, и он с коротким стоном опустился на траву. И у меня тоже сердце екнуло, закатилось: за долю секунды я снова пережил прошедшее.

Бензин догорел, и пламя погасло. Стало темно и тихо. Кирилл зашевелился.

— Ох, и напугался, — прошептал он. — Так вот и представилось, что я опять в самолете.

…Проснувшись, я вскочил, сел на постели и некоторое время соображал, отчего я пробудился? На дворе светало. Осторожный стук в окно вывел меня из оцепенения. За окном стоял Кирилл. И тут я вспомнил все, и на душе у меня стало мрачно и гадко. Я отпер Кириллу.

— Ты чего? — шепотом спросил я его.

— За тобой зашел, — еле слышно ответил Кирилл.

— Так ведь рано же!

Кирилл устало опустился на стул, снял кепку, растерянно почесал себе лоб и, глядя куда-то в угол, сказал:

— Понимаешь… нам удобнее прийти пораньше. Стыдно же — все смотреть будут, пальцем показывать…

— Ну, этого не избежать, — с чувством досады ответил я. — Все равно отвечать придется.

— Мы придем, — как бы про себя продолжал Кирилл, — и сразу же примемся за промывку рамы. Там небось песку полно, пены. Пойдем, а?

Я покосился на товарища и только сейчас увидел, как изменилось, осунулось его лицо. Мне снова стало жаль его, и к этой жалости примешалось еще какое-то смутное чувство недовольства собой. Словно посмотрев на себя со стороны, я увидел мелкого эгоиста, этакую улитку, прячущуюся в домике своего собственного благополучия. Совесть моя была чиста, я не был виноват в этой истории и поэтому чувствовал себя уверенно и почти спокойно, нисколько не задумываясь о том, а какие же переживания выпали за это время на долю моего друга, наверняка в эту ночь не сомкнувшего глаз…

— Пойдем, Кирилл, пойдем, — заторопился я. — Это хорошо, что ты зашел за мной. Я сейчас, быстренько!

Непривычно тихо было в мастерских. Косые лучи солнца, робко пробиваясь сквозь запыленные стекла, мягко освещали внутреннюю часть ангара, где на козелках стояли фюзеляжи разобранных самолетов, лежали крылья, рули с обнаженными ребрами лонжеронов, нервюр, стрингеров. Воздух был наполнен легким запахом бензола, отработанного масла, ацетона. Все это было настолько родным и близким, что, позабыв о своих вчерашних неприятностях, мы остановились посередине цеха. Вон стоит фюзеляж отечественного самолета К-4. Сегодня его поставят на шасси, выведут из цеха — навешивать крылья, хвостовое оперение. Потом его испытают в воздухе, и он улетит куда-нибудь далеко-далеко, и будет там возить пассажиров. А вон дверь медчасти, где мы когда-то проходили комиссию и где когда-то для меня рушился мир…

Кирилл толкнул меня локтем в бок:

— Помнишь — «столярикум-малярикум»?

Я повернулся к нему, хотел ответить, но, увидев его бледное, воскового цвета лицо с воспаленными глазами, с синими кругами, смутился. И Кирилл, уловив мое смущение, тут же обмяк, понурился. И разом слетело очарование, померкло радостное, сияющее солнцем утро. Пожар… Как хотелось бы, чтобы это был сон…

Мы вышли из ангара. Нет, не сон. Вон он — самолет. Стоит с облупленным, закопченным носом. Вокруг валяются обгорелые растерзанные чехлы, которыми я пытался затушить пламя. На рассыпанном песке видны следы многочисленных ног, желтые, застывшие хлопья пены. От самолета тянуло незнакомым враждебным запахом горелой резины, краски.