Владимир Рецептер - Жизнь и приключения артистов БДТ

Отметим, что эпизод рассказывают теперь и по-другому. Будто реплика Паши прозвучала не за кулисами, а в буфете и под коньяк, и выговаривал он ее чуть ли не в слезах, и ни к кому, кроме безликой судьбы, не адресовался. Автору кажется, что так — хуже, но факт подвержен воздействию времени не меньше легенды, так что, господа, выбирайте версию по вкусу…

Как он играл? Никто толком не расскажет, хотя любой, видевший Пашу на сцене, охотно попытается. Да, Р. выходил на сцену в одних спектаклях с Луспекаевым: «Варвары», «Четвертый». Самый непосредственный контакт был в «Поднятой целине»: Макар Нагульнов — Паша стреляет из нагана, а одноглазый Лятьевский — Р. ловит пулю спиной и падает за тын как подрезанный. После премьеры «Мещан» Луспекаев подарил Р. свою фотографию: улыбается во весь рот, судя по всему, крепко дунувши, а на обороте приятная надпись: «Володя, ты хороший парень и хороший артист. Будь счастлив!».

Двое в театре и вправду были близки к гениальности — Смоктуновский и Луспекаев. В чем беспечный автор видит актерский гений? В беспредельном доверии к самому себе, своей природе, которая сама одолевает трудности, в легкости, свободе, наконец, в радости…

А может быть, великий артист и вправду редчайший зверь, несгибаемый хищник, вечная опасность для укротителя?.. И он уходит, в конце концов уходит из общей клетки, чтобы умереть на свободе…

Возврата Смоктуновского, думаю, просто побоялись, своей ненормативностью опять спутал бы все карты, как же ценить заслуги и дарования остальных?

А с Пашей вышло еще дурней…

Это был заколдованный круг: схватка с болью, работа в пределах сил и — загул, как скорая помощь, стакан и женщина, женщина и стакан…

А женщины любили его и сострадали этой боли; как было не любить и как не жалеть, хотя он и сам был преисполнен мужского сострадания.

Одна артистка в растерянности сказала при нем, что ж, мол, делать, врач обнаружил фиброму в заветном месте.

— Рыбонька моя! — откликнулся Паша — А я на что?! Я ж ее изничтожу, сотру в порошок!..

С другой, бешеной, как и он, не надо было дела иметь, и он это чувствовал, избегал, как мог, но куда денешься: хитростью проникла в номер, осталась после всех, изнасиловала, загрызла, как с цепи сорвалась. И опять вышла мордобойная история, по типу киевской, шухер на всю гастроль. Ладно. Замяли…

— Володька, записывай адрес!.. Бери коньяк, приезжай!.. Тут такие рыбоньки собрались!

По одному адресу встреча прошла мирно, а по другому, куда Паша вызвал артиста Татосова и драматурга Володина, вышел большой грех, потому что в горячке всенощного кутежа исчез луспекаевский перстень, тяжелый, массивный, который он купил на гонорар «Белого солнца». В магическую силу перстня Паша поверил неистово и так же неистово стал его искать, поставив на уши веселую квартиру и обнаженную хозяюшку…

Так и не нашел…

Тогда талисманом была назначена трость с могучим набалдашником, на которую он опирался, как на Божий посох…

— Потеряю — умру, — говорил он.

Не потерял, а украли светлой ночью на берегу Невы. Подошли прикурить, заговорили, ушли, а трости нет. Паша побелел…

Так он и погиб после загула, грохнувшись в рост в гостиничном туалете, накануне большой киношной роли, в неурочные дни столетнего юбилея товарища В.И.Ленина. Эпизод известный. И автор, в числе других, его касался. Но по прошествии времени все же становится ясней, какой это был позор, когда театр отказался хоронить со своей сцены Павла Луспекаева.

— Он у нас больше не работает!..

Хороший мотив, формально беспроигрышный, сдобренный коллективной заботой о достойном проведении всенародного праздника.

Единым строем предали брата.

И первым предал Р., сосед по гримерке, «хороший парень», сострадательный собутыльник. Водку в больницу носил, а выступить со своим мнением струсил. Конечно, он… Не только коллегиальные безымянные органы, не только дирекция, худсовет, партком, профком, — и вся великая персоналия, вся до одного!..

Все-таки есть случаи, когда человеческая порядочность могла и должна была пересилить всеобщий страх. И это был тот самый случай. Перед бесспорностью смерти отступала иногда и партия, руководящая и направляющая сила ушедшей эпохи…

Лучше всего на общий счет выразился Юзик Мироненко, хотя и не по этому поводу, однако, повторю, чтобы не забылась, хорошую цитату:

— Все мы были хорошие бздуны!

Потом, позже, в портретной галерее закулисного фойе, вблизи нашей гримерки, появится портрет Луспекаева в роли Макара Нагульного, в серой папахе с закрученными усами и орденом Красного Знамени на высокой груди: «Вот какие артисты работали у нас!..».

Труппа — летящая стая, машет крыльями, машет, скосит круглые глаза на подранка и — дальше, а тот, хоть и отстал, а сердцем — с ними и тоже машет, машет!..

Все!.. Улетели… Они — живые, а он — за чертой, нечего, нечего!..

Как это у Брэма? Естественный отбор? Ну да, правда, естественный.

Но разве мы не люди? Разве не видим, что делается с отставшим, тем, на кого неотступная подлянка уже напала? Может, вернемся, потянем время, протащим на себе метров сто? Он же еще здесь, со всеми, а мы — в отрыв!..

Когда станет совсем поздно, стая опомнится, станет жалеть…

Может, опомнится, а может, нет…

Паша, давай опомнимся и мы, давай оглянемся вместе, давай спросим у хозяина черной рулетки, что стало с Аликом Шестопаловым, которого ты победил, как он, где?.. Там или здесь?..

Или вы встретились мирно, пролетая над городом Киевом, и присели за столик, и обнялись в слезах?..

Прощай, Паша, прощай!.. Долго я буду о тебе думать, починяя ветхую пьесу для гастролеров под названием «Кин, или Гений и беспутство». Долго буду думать и всегда поминать…

Похороны на «Ленфильме» в юбилейные ленинские дни взял на себя смелость устроить директор Илья Киселев.

— Положу партбилет! — сказал он. — А Пашу похороню!..

И потрясла несмышленого Р. артистка Инна Кириллова, Пашина тихая вдовица, которая в слезах отпущения, одна зная, за что, просила:

— Прости мне, Паша, прости, прости!..

А теперь, благородный читатель, давайте спросим путающегося автора: кто же все-таки, по его непросвещенному мнению, виноват в отступничестве, кто труслив и жесток — сам Театр, Его Железное Величество, Кровавая Богиня Мельпомена или принимающие решения и пока необъявленные конкретные лица? В повести «Прощай, БДТ!» он упирал на то, что у Мельпомены грязная работа , что это она режет, как мясник , и тут ничего не поделаешь; терпи, страдай и жертвуй собой во имя искусства.

Удобная позиция, удобная… И никого не обидел, и сам не виноват!..

Но за широкой задницей Мельпомены все тогда и отсиделись — и передовой отряд горделивых членов, и ярые «прогрессисты», и беспартийная шваль — все как один поступились долгом памяти ради заспиртованной карлы в мавзолейной кунсткамере!..