Владимир Рецептер - Жизнь и приключения артистов БДТ

В чудовищно сложных, пожизненно трагедийных отношениях Сироты и Товстоногова чаще всего обнаруживалась родовая близость, иногда — вкусовая противоположность, но дразнящий и накаляющий обоих парадокс был в том, что именно в совместной работе они достигали высот, быть может, недоступных им поодиночке. Такое мнение в театре пошепту хаживало…

Конечно, учитывали, что Товстоногов великий строитель театра, непревзойденный Мастер и создатель сценического образа, мощный стратег и выдающийся Учитель, а Сирота — вечно второй номер в этом расчете, чернорабочий и мастеровой, видевший главный смысл профессии в бесконечном копошении и волховании внутри одного отдельно взятого артиста, но так же, как и Гога, умеющая на своей территории творить чудеса.

Ее занимало чистейшее и скрупулезное содержание роли, разведка которого доводила порой до качественного взрыва и рождения неповторимого лица, а он не мыслил театра вне крупной, захватывающей, победительной формы, в том числе и в актерском создании.

Что это было — ревность к артистам, театру, самой профессии?..

Или, без учета масштабов и логики, именно другу друга они искали полного и безоговорочного признания?..

Иногда она не могла говорить о нем без яростной дрожи.

Он тоже как будто весь подбирался, едва заходила речь о ней.

Несмотря на то что Станиславский и Немирович-Данченко были другими людьми и положение в театре было у них совершенно другое, модель их взаимоотношений была, видимо, похожей: «любовь — ненависть», «дружба — вражда», «радость — страдание»…

Ее уговаривали почти все. У нее были безумные глаза, свои боялись, что она сойдет с ума. Почти час Стриж уламывал ее не делать резких движений, увещевал и упрашивал, нагревая страстью телефонную трубку.

— Нет, я решила, — выслушав его, сказала Сирота и подала заявление.

Да, у нее были хорошие спектакли — свои и с Геной Опорковым, и все-таки ей было там не по себе, мы-то знали…

Имел ли Р. право встревать в отношения Сироты с Товстоноговым и пытаться наладить их, хотя бы отчасти? Что это было с его стороны — корыстная попытка вернуть ее себе или альтруистическая забота о театре и его настоящем величии?.. Может быть, раздваиваясь, как обычно, Р. хотел помочь ей, сохраняя достоинство, протянуть руку через пропасть?.. А Гоге дать шанс, не унижая Розу, проявить великодушие и вернуть, да-да, все-таки вернуть ее в БДТ!..

Речь идет о черновике письма, ее письма к нему, за который она была так благодарна Р. тогда, за пять лет до встречи старого нового года!..

В конце концов Сирота могла подержать черновик, раздумать и не отправлять письма по почте!.. Кое-кто из ее друзей противился посылке.

Нет, переписала и отправила… И сказала Изилю:

— Ну, вот все!.. Гора с плеч!.. Очистилась, сняла грехе души!..

«Георгий Александрович!

Я виновата перед Вами. В этом признании главный и единственный смысл моего письма, если можете, простите.

Я поняла, что виновата перед Вами и поэтому перед собой, уже давно. Реальная жизнь вне Вашего театра, которой я не представляла и с которой столкнулась вплотную; прошедшие годы, движение самой судьбы, наконец, открыли мне то, что Вам, видимо, было ясно с начала.

Я виновата еще и в том, что не смогла найти силы духа для постоянной и предельной откровенности, которая была нужна Вам и мне, неумела говорить при встрече и продолжала заочный диалог. Мои иногда несправедливые, иногда случайные реплики доходили до Вас извращенными, но Вы продолжали быть терпеливым ко мне.

Я потерпела поражение во внутреннем споре с Вами, в споре ученика с учителем, и если мы „не должны отличать поражения от победы“, то моя победа в том, что я поняла это и говорю Вам.

Дорогой Георгий Александрович!

Поверьте в главный, не меркантильный и не деловой смысл моего письма, мне хочется снять камень с души, и я не сумею сделать это одна.

Несколько дней за кулисами раздавались шорохи почтовой бумаги. Нет, разумеется, письма из кабинета никто не выносил. Но Дина Шварц дала знать не мне одному: Роза прислала Георгию Александровичу письмо, она признает свою вину перед ним. Р. молчал как партизан или как датский принц, тайно переписавший «Убийство Гонзаго».

Что-то будет? Останется письмо безответным, или великодушный отец распахнет объятья блудной дочери?.. После совещаний за закрытыми дверьми Дина составила Гогин ответ, который дошел до Р. в кратком изложении Сироты, а потом — полностью, уже из ее архива…

«Уважаемая Роза Абрамовна!

Охотно верю, что Ваше письмо не преследует никаких иных целей, кроме той, которая в нем изложена.

Что же касается сути Вашего письма, то есть Вашей вины передо мной, то я полагаю, что сама жизнь обошлась с Вами куда более жестоко, чем я бы того желал.

Сегодня же, по прошествии уже большого срока, у меня к Вам не осталось никакого злого чувства, я искренно желаю Вам, чтобы Ваша жизнь как-то наладилась.

Во всяком случае, никаких претензий у меня к Вам больше нет.

С уважением, Г.Товстоногов

О возврате речи быть не могло.

О, если бы они встретились в прощеное воскресенье!..

«Стоп, стоп!.. Позвольте, коллеги!.. Что такое?.. Как так?..

Некоторые отщепенцы хотят уверить читателя, что исторические архивные письма значат не то, что значат, и касаются тем, в тексте не обозначенных!.. Мы этого так не оставим и напишем, как надо и куда следует!..»

Да ладно вам, господа!.. Во всех приличных канцеляриях мира, российских на особицу, существует служба скромных исполнителей, по-старому — «письмоводителей», чьи случайные имена даже и помечаются мелким шрифтом на казенной бумаге!.. Эти-то случайные лица и хранят в глупых башках лишние подробности и обладают несогласованным воображением. Куда его девать?..

И по их вине твердый кокон исторического факта начинает скукоживаться и разрушаться на глазах, выпуская из себя пеструю бабочку, а бабочка принимается порхать перед нашими глазами, как будто это уже не факт, а легенда. И весь наш роман, кажется, не что иное, как осыпанный слабой мотыльковой пыльцой путь тихой однодневки от родного кокона до безвестной кончины…

Кто-то сказал, что Сирота была похожа на Эдит Пиаф. Ну да, она была похожа на птичку, с острым клювиком, маленькими глазками, стриженой головкой, с вечными ее заботами, налетами, разносами. Артист думает, что играл хорошо, а она налетает и щебечет:

— Иннокентий Михайлович! Вы портите гениальную работу!.. Вы не имеете права играть такую отвратительную патологию!..

Или на другое утро после «Цены» встречает во дворе театра Юрского и Стржельчика и клюет, клюет: