Юрий Нагибин - Наука дальних странствий

Наша прекрасная и стыдливая гидесса, рассказавшая легенду с благородной простотой и сдержанностью, мягким, серьезным взглядом положила предел нашей любознательности.

Но индуизм так тесно повязан с необузданной эротикой, что суровой матроне все же трудно было сохранить свинцовую невозмутимость. Защитная оболочка плавилась на глазах. Стараясь сохранить ее, гидесса налегла на цифровые данные: глубина пещер, высота скульптур, параметры постаментов…

Но и сквозь сухую цифирь пробивалась чувственность древних, этих далеких предков гидессы. И она на глазах становилась земным воплощением Парвати: нежность и строгость, сознание долга и напор сильной жизни, напрягающей плоть, цветение глаз и рта и волнующейся под сари груди. Лишь громадная внутренняя дисциплина позволяла ей сохранять расстояние между собой и окружающими. И было в этом что-то странно печальное.

— Не на меня надо смотреть, а на скульптуры, — тихо сказала женщина, когда мы переходили из одной пещеры в другую. — Это чудо неповторимо.

— Ваше тоже, — сказал я.

Ответ напрашивался сам собой, и можно было пропустить его мимо ушей, но ей зачем-то понадобилась гримаса оскорбленного достоинства: профиль натянулся, и в сузившихся по-кошачьи зрачках расплющилось мое отражение.

…Вернувшись на большую землю, мы отправились на двух машинах — у гидессы был свой маленький «фиат» — через весь дивный, сверкающий, сияющий, пальмовый, цветочный, фонтанный Бомбей к знаменитым «висячим садам».

К нашему разочарованию, оказалось, что «висячие сады» вовсе не висят, как некогда, а прочно стоят на земле и под ними находится городское водохранилище. Не знаю почему, я ожидал увидеть что-то весьма экзотическое и таинственное — густой, влажный, душно-благоуханный рай, а попал в индийский Сан-Суси, в расчисленное, строго организованное в чопорном французском стиле парковое пространство. Вдоль прямых, посыпанных красным песком дорожек выстроились кусты, превращенные искусством садовников-скульпторов в фигуры зверей: слона, буйвола, тигра, дикой свиньи, тапира. На круглых клумбах и длинных грядках цветут огненно-красные цветы, высоченные ухоженные пальмы держат небосвод на своих сильных кронах. И странным контрастом в левом углу парка поднимаются темные бетонные здания без окон, над которыми кружат грифы на широких неподвижных крыльях. Птицы парят очень высоко, порой вовсе исчезают в блистании неба, затем вновь обнаруживаются лезвистым прорезом в лазурном тугом шелке. И человек уж так устроен: когда слишком много красоты вокруг, он тянется к уродливому. Среди диковинных зверей, огненных цветов, стройных пальм нас больше всего заинтересовали бетонные, тюремного обличья здания.

— Это башни молчания, — своим глубоким, спокойным голосом сказала гидесса. — Вы, наверное, слышали о них?

Мы и впрямь что-то слышали, но ни один из нас не мог вспомнить, что именно.

— Вы что-нибудь знаете о зороастризме, или парсизме, проще — об огнепоклонниках?

Вроде бы что-то знали, но, убей бог, не вспомнить. — Пойдемте туда, по дороге я расскажу вам об этой религии.

И она рассказала. Подавленные индуизмом, мы не были настроены на восприятие новою головоломного способа самоспасения несчастнейшего из всех творений природы — человека, которому лишь одному дано знать, что он смертен. Нас поразил обряд исхода огнепоклонников. Впрочем, возможно, что так принято лишь в парсизме — индийском варианте зороастризма. Огнепоклонники считают, что все остающееся от человека после смерти должно служить покинутому миру. Свои глаза они завещают медицинскому институту, равно и те внутренности, которые могут быть использованы в научных или лечебных целях; тело идет на корм грифам. Обнаженных покойников укладывают на открытых площадках башен молчания: отдельно мужчин, отдельно женщин, отдельно детей. Получив сигнал густым черным дымом, грифы камнем падают вниз и в несколько минут расклевывают покойника, оставляя чистый белый скелет, который сжигают в печи. Из белых спекшихся комочков приготовляют костную муку, идущую на удобрение полей. Таким образом, утилизируется весь состав человека, но пропадает ни одного волоконца. Мудро поделенное меж наукой, фауной и флорой, мертвое тело служит добру жизни. Вот и подъемная сила крыльев парящих в бездонной синеве грифов — из отслужившей человеку оболочки, а из человечьего остова прорастают рис, просо, ячмень.

Все разумно и правильно, так почему мороз по коже? Чем крылатые могильщики хуже могильных червей? Вроде бы предпочтительней стать посмертной добычей птиц, чем пустых страшных трубок, кишащих в земле. Так почему же мороз по коже?..

Может, отвращает наглядность этого обряда? В земле все скрыто, а здесь на виду. Хищные птицы, расклевывающие труп, — образ, непосильный для человеческого сознания. И образ этот надо нести в себе всю жизнь. Обычно человек отдает распоряжения о своих похоронах перед кончиной и то далеко не всегда, а тут, едва осознав свое нахождение в мире, ты уж знаешь, что тебя сперва распотрошат, затем растерзают кривыми клювами, а остаток пустят на удобрение. Надо обладать на редкость крепкими нервами и несмятенным духом, чтобы знать все это и спокойно жить.

— Много в Индии огнепоклонников? — спросили мы гидессу.

— Много. В одном Бомбее более ста тысяч.

— А у вас есть среди них знакомые?

— Разумеется. Ведь и я сама, и мой муж, и дочь, мы все — парсы.

В моей не бедной впечатлениями жизни ничто так меня не потрясало, как это сообщение. Ну, будь на ее месте престарелый дервиш, пустынник-аскет, изведший свое тело почти до полного уничтожения, — куда ни шло, но представить, что прекрасную, жаркую, радостную плоть расклюют омерзительные гарпии, — этого не принимала душа.

А ведь с самого начала я чувствовал исходящие от этой женщины волны странной тревоги, пространство напрягалось вокруг нее. Это не было явлением воли. Она жила иным законом, нежели нее мы, не осиянные той верой, что позволяет бесстрашно и безжалостно распорядиться своей земной оболочкой…

Когда, покинув «висячие сады», мы садились в машину, на белом спортивном «мерседесе» подъехал элегантный человек в больших темных очках. Он вышел, упитанный, лысоватый, но легкий, с ловкими движениями, любезно поклонился нам и о чем-то спросил гидессу.

— Мой муж, — представила она его.

Порывшись в сумочке, она достала записную книжку в перламутровом переплетике и стала диктовать мужу какие-то сведения, которые он тут же заносил в блокнот. Он что-то сказал жене, улыбнулся, и супруги расстались.

«И этого расклюют грифы», — меланхолически думал я, глядя в хвост быстро удаляющемуся «мерседесу»…

По дороге на студию мы два раза останавливались, и огнепоклонница звонила куда-то по телефону. Мне казалось странным, что она может заниматься бытовой чепухой, когда грифы несут дозорную службу над башнями молчания. Но ей это было в привычку, и в своей медлительной, величественной манере она предельно нагружала быстротекущее. Так, мы еще раз встретились с ее мужем, нуждавшимся в новой информации, а затем и с дочерью, которую куда-то завезли, сделав маленький крюк.