Авдотья Панаева - ВОСПОМИНАНИЯ

Михайлов был очень веселого и живого характера, и на него смотрели, как на человека, который ни о чем другом не думает, как о победах над женщинами… [156] Михаил Илларионович Михайлов (1826—1865), талантливый поэт и беллетрист, автор первых в России статей, поднявших вопрос о равноправии женщин, знаток иностранной изящной словесности, был арестован в 1861 году за составление революционной прокламации «К молодому поколению» и понес бессмысленно-жестокую кару: его подвергли «гражданской казни» и сослали на каторгу в Кадаинский рудник, где он скончался в 1865 году.

Панаев в своих «Воспоминаниях» часто упоминает о своем школьном товарище М.А. Языкове, находившемся со всеми литераторами на дружеской ноге. [157] М.А. Языков, директор петербургского стеклянного завода, был непременным членом тогдашних литературных кружков. Белинский одно время очень им увлекался: «Я недостоин разрешить ремня сандалий его». Фет, Панаев, А.Ф. Кони вспоминают его как добрейшего человека, приятного и веселого собеседника, присяжного застольного остряка. Его остроты через много лет цитировали в своих письмах Тургенев, Грановский и Герцен.

Когда он женился, то у него раз в неделю вечером собирались многие писатели. Даже когда Языков жил на стеклянном казенном заводе, где получил место, то, несмотря на дальнее расстояние, собрания у него все-таки не прекращались. Панаев упоминает о том, что рукопись «Обыкновенной истории» Гончарова была доставлена в «Современник» Языковым.

Некрасов также принес Языкову свою рукопись «Петербургские углы», прося, чтобы он ее прочитал.

Свояченица Языкова рассказывала мне о первом посещении Некрасова. Это было зимой. У Языкова обедали гости; вдруг кто-то позвонил в передней; она вышла из-за стола, чтобы узнать, кто пришел, и увидала худого, бледного молодого, человека, в поношенном холодном пальто, которого лакей грубо выпроваживал вон. Она поспешила остановить грубого лакея и провела молодого человека в кабинет хозяина, которого и вызвала из-за стола к посетителю. Она была в полной уверенности, что это какой-нибудь несчастный проситель на бедность; но она ошиблась: молодой человек просил Языкова прочитать и передать принесенную рукопись Белинскому. По забывчивости Языкова, рукопись не скоро попала в руки Белинского, который за это очень на него рассердился, главное же, Языков затерял адрес молодого человека.

— Это возмутительно, так относиться к людям, — говорил Белинский. — По вашему описанию и по содержанию его рукописи надо было дорожить каждым днем, чтобы принять в нем участие, а вы еще и адрес его затеряли! Небось, если бы к вам подкатил на лихаче какой-нибудь франтик, так вы бы не поступили так небрежно с его рукописью и не забыли бы его фамилию, а запомнили бы не только имя, но и отчество.

Этот выговор очень огорчил Языкова и произвел на него такое впечатление, что в продолжение всей своей жизни он вечно о ком-нибудь хлопотал или исполнял чьи-нибудь поручения самым ревностным образом. По счастью, автор рукописи опять явился узнать о своей участи в тот день, когда Белинский сидел у Языкова. Оба они чрезвычайно обрадовались приходу молодого человека.

Вот каким образом состоялось первое знакомство Белинского с Некрасовым.

Это мне было рассказано чрез 15 лет после моего знакомства с Некрасовым. [158] «Петербургские углы» написаны в 1844 году, когда Некрасов был уже в близких отношениях с Белинским. «Головачева-Панаева впадает в явный анахронизм, сообщая, что Некрасов явился с рукописью «Петербургских углов», — говорит С. Ашевский. — Очень возможно, что рукопись, которую принес Некрасов для передачи Белинскому, содержала рассказ «Опытная женщина», напечатанный в девятой книжке «Отечественных Записок» за 1841 год».

Я слышала от самого Некрасова, как он бедствовал некоторое время в начале своего пребывания в Петербурге.

Он с юмором передавал, как с неделю прожил в пустой комнате, потому что его квартирная хозяйка, желая выжить своего жильца, в его отсутствие вынесла всю убогую мебель из комнаты, а Некрасов спал на голом полу, подложив пальто под голову, а когда писал, то растягивался на полу, уставая стоять на коленях у подоконника.

На моих глазах произошло почти сказочное превращение в наружной обстановке и жизни Некрасова. Конечно, многие завидовали Некрасову, что у подъезда его квартиры по вечерам стояли блестящие экипажи очень важных особ; его ужинами восхищались богачи-гастрономы; сам Некрасов бросал тысячи на свои прихоти, выписывал из Англии ружья и охотничьих собак; но нельзя, чтобы кто-нибудь видел, как он по двое суток лежал у себя в кабинете в страшной хандре, твердя в нервном раздражении, что ему все опротивело в жизни, а главное — он сам себе противен, то, конечно, не завидовал бы ему…

В хандре он злился на меня за то, что я уговаривала его изменить свой образ жизни, который доставлял ему по временам такие мучительные страдания; я припоминала ему, что, несмотря на все лишения прежней своей жизни, он не испытывал такого убийственного настроения духа. Некрасов находил, что я будто бы нарочно усиливаю своими разговорами его и без того ужасное настроение.

— Чем бы развлечь человека, а вы его добиваете,

— Развлекателей у вас развелось с тех пор много, как вы сделались капиталистом, — отвечала я. Некрасов раздражительно прерывал меня:

— Я не так глуп, чтобы не видеть перемены в отношениях к себе людей, начиная с невежд и кончая образованными.

Потом уже я поняла, что в самом деле глупо возбуждать подобные вопросы, когда от них не могло быть иного результата, кроме неприятного впечатления, остающегося после таких разговоров.

Стихотворение «У парадного подъезда» было написано Некрасовым, когда он находился в хандре. Он лежал тогда целый день на диване, почти ничего не ел и никого не принимал к себе.

Накануне того дня, как было написано это стихотворение, я заметила Некрасову, что давно уже не было его стихотворений в «Современнике».

— У меня нет желания писать стихи для того, чтобы прочесть двум-трем лицам и спрятать их в ящик письменного стола… Да и такая пустота в голове: никакой мысли подходящей нет, чтобы написать что-нибудь.

На другое утро я встала рано и, подойдя к окну, заинтересовалась крестьянами, сидевшими на ступеньках лестницы парадного подъезда в доме, где жил министр государственных имуществ.

Была глубокая осень, утро было холодное и дождливое. По всем вероятиям, крестьяне желали подать какое-нибудь прошение и спозаранку явились к дому. Швейцар, выметая лестницу, прогнал их; они укрылись за выступом подъезда и переминались с ноги на ногу, прижавшись у стены и промокая на дожде.